Александр Филиппов - Аномальная зона
Зато, сколько помнил себя Эдуард Аркадьевич, в его семье все бесконечно оздоровлялись – бегали трусцой по утрам, голодали научно, глотали отвары и настойки, ставили себе очистительные клизмы, что, впрочем, не помешало им поочерёдно, тихо и незаметно отойти в иной мир – и бабушке, и папе с мамой, не оставив после себя ни особых богатств, ни иной памяти на земле, кроме Марципанова-младшего…
О своей жизни Эдуард Аркадьевич рассказывал дедушке сдержанно. По его словам выходило, что он, как мог, боролся с режимом – вначале с загнивающе-ревизионистским, советским, хрущёвско-брежневским, потом – тоталитарно-капиталистическим, путинско-медведевским.
– Можно сказать, что я профессиональный революционер, большевик от либерализма, – скромно потупив глаза, отрекомендовался он деду, умолчав, впрочем, о своём правозащитном прошлом и связях с западными неправительственными организациями, что было бы, согласитесь, совсем неуместным на территории сталинского каторжного особлага.
Дед жевал задумчиво бескровными губами, кивал – то ли одобряя, то ли не понимая ничего в политических предпочтениях внука, а потом заключил слабым голосом:
– Ладно, внучек. Поживёшь у меня, осмотришься, а там и сообразим, к какому делу тебя приставить.
– Я… это… домой хочу, – решившись, объявил Марципанов-младший.
– Не торопись. Погости, – покачал головой дед и посоветовал: – Отдыхай пока. Воздух здесь замечательный. Я вон к сотне лет от роду подбираюсь, а всё не надышусь им никак…
От воспоминаний о вчерашнем знакомстве с дедушкой Эдуарда Аркадьевича отвлёк осторожный стук в дверь.
– Войдите!
На пороге появилась молодая женщина, довольно смазливая блондинка, облачённая в строгое, не скрывавшее, впрочем, восхитительных округлостей её тела платье с белым воротником под горлышко и в такой же белоснежный, с кружавчиками, передник, с толстой, словно плетёная булка хала, косой на груди. Она походила бы на школьницу, если бы грудь не вздымалась так чувственно и вызывающе, а губы не пылали бы призывно ярко-алой помадой.
Эдуард Аркадьевич, спохватившись, что предстал перед незнакомкой в одних трусах, заметался было смущённо, но, так и не найдя, чем прикрыться, застыл покорно посреди комнаты. Однако вошедшая вела себя совершенно естественно, будто бы она была палатная медсестра, а он – обыкновенный больной.
– Здравствуйте, товарищ Марципанов, – чопорно опустив блудливо-голубые глаза, поприветствовала она. – Меня зовут Октябрина. Хозяин… то есть товарищ полковник распорядился принести вам одежду. Сегодня торжественный вечер. В вашу честь. Вот, – гостья протянула ему аккуратно сложенную в стопку одежду. – Я сама подбирала. У вас такая… мужественная фигура… Примерьте. Где нужно, я подгоню, потом отутюжу. Здесь ещё рубашка, носки, ну и… нижнее белье. Всё новое, с иголочки.
Марципанов, развернув плечи, выпятив грудь и втянув живот, принял одежду, кивнул благодарно:
– Вот спасибочки… А то я, знаете ли, путешественник. Не при параде…
– Примерьте. Если что-то не подойдёт – позвоните, – указала она холёным наманикюренным пальчиком на старомодный чёрный телефон, стоявший на прикроватной тумбочке. – Спросите Октябрину – вас сразу соединят. Я к вашим услугам в любое время дня и ночи, – словно не чувствуя двусмысленности фразы, сообщила она и вышла, прикрыв за собой дверь.
«А мне здесь всё больше нравится!» – отметил про себя Марципанов и, присев за столик, налил себе ещё рюмочку кедровки и закурил очередную духмяную папироску.
2
Аспидно-чёрный, из какого-то плотного материала старомодного покроя пиджак с широкими плечами и лацканами сидел хотя и чуть мешковато, но оказался вполне впору. Даже брюки с просторными на удивление штанинами были нужной длины.
Эдуард Аркадьевич с любопытством созерцал своё отражение в зеркале. Как всё-таки одежда меняет человека! Он будто с плаката пятидесятых годов сошёл. Прямо советский трудовой интеллигент. А то и – бери выше! – ответработник. Развёрнутые, бодро вздёрнутые вверх плечи. Грудь вздымается, словно в глубоком вздохе. Да и может ли быть иначе в стране, где, как известно, особенно вольно дышит воздухом социализма всякий труженик! Ботиночки тупоносые, лакированные – в таких нынче только цыгане ходят, но тоже вполне оптимистичные, сияющие торжественно-празднично…
Марципанов застегнул ворот белоснежной, ломкой от крахмала рубашки, повязал строгий, синего милицейского цвета галстук. Сунув руку в карманы пиджака, в левом обнаружил старательно отутюженный, сложенный вчетверо клетчатый носовой платок, в правом – серебряный портсигар, тяжёлый и плоский. Надавив на кнопочку сбоку, открыл. Внутри, под натянутой резиночкой, теснился ряд папирос. Прочёл с любопытством на картонном мундштуке – «Казбек. Фабрика им. Урицкого. Ленинград». Хмыкнув, извлёк одну антикварную папироску, прикурил. Дым был резкий, непривычно-кисловатый, но, если не затягиваться глубоко, курить можно.
Чувствуя себя не слишком комфортно в тяжёлом, словно доспехи, костюме, тесноватых неразношенных ботинках, Эдуард Аркадьевич подошёл к окну, раздвинул бархатные шторы. Сквозь тюлевую занавеску ему стала видна улица с рядом аккуратных рубленых по одному образцу домиков, с огородами, сарайчиками и баньками на дворах, и толпящимися окрест соснами, готовящимися будто при любом удобном случае перейти в наступление, вернув себе отвоёванное человеком у тайги пространство. По выложенной деревянными плашками мостовой пожилой конвоир в линялой белесой гимнастёрке, зажав под мышкой винтовку, сопровождал двух заключённых, толкавших перед собой вместительную тележку на железных колёсах, гружёную несколькими тяжёлыми мешками. Тележка мелко подпрыгивала на ребристой мостовой, плохо смазанные колёса визжали жалобно, зеки, облачённые в полосатую униформу, не выглядели совсем уж доходягами, не торопились, но управлялись ловко и споро, катили воз без напряга, и во всём этом чувствовался отлаженный уклад устоявшейся жизни, о которой он, Марципанов, пока мало что знает.
Судя по первым впечатлениям, дед, несмотря на дряхлость, правил во вверенном ему ещё в стародавние времена подразделении железной рукой. Это чувствовалось и по посёлку, в котором, с учётом солидного возраста большинства строений, не ощущалось запустения, ветхости. И по тому, как ловко, не растеряв молодцеватости, козыряли при встрече друг другу на улице вохровцы, как торопливо сдёргивали перед ними кепки редкие, спешащие куда-то по неотложным делам, одиночные зеки-бесковойники, из тех, кто вызывает особое доверие администрации лагеря и не уйдёт в побег ни при каких обстоятельствах – так пояснили Эдуарду Аркадьевичу после встречи с дедом, провожая в апартаменты хозяина, Акимыч с Трофимычем, ставшие в одночасье друзьями Марципанова-младшего.
Как это ни дико было представить, но, если верить увиденному, в двадцать первом веке, через шесть десятилетий после смерти вождя и полстолетие, минувших с момента развенчания его культа, на территории современной России, не вполне демократической, по мнению Эдуарда Аркадьевича, но всё-таки свободной в принципе, открывшей границы и для иностранцев, и для своих граждан, вольных катить на все четыре стороны света по своему усмотрению, были бы деньги да желание, на территории этой Российской Федерации, изъезженной вдоль и поперёк, каждый метр которой наверняка просвечен и сфотографирован из холодной космической выси спутниками – и нашими, и чужими, сохранился и даже успешно функционирует самый настоящий лагерь – частица некогда великого и могучего сталинского ГУЛАГа!
А это – мировая сенсация, у истоков которой может стоять он, человек твёрдых демократических убеждений, поборник общечеловеческих ценностей, либерал и правозащитник!
«Этот исторический артефакт, если хотите, даже символичен вполне, – возбуждаясь от раскрывавшихся перед ним перспектив, – думал Эдуард Аркадьевич. – Не зря ведь сторонники либеральных взглядов, активисты правозащитного движения предупреждали мировую общественность: Россия, несмотря на смену политического режима, остаётся по сути тоталитарной страной! Вопреки декларативным заявлениям Путина и Медведева о приверженности к демократическим ценностям, все они являются прямыми потомками и преемниками авторитарной преступной власти, которая, как выяснится теперь благодаря ему, Марципанову, не исчезла совсем, а затаилась до поры, ждёт своего часа и, если прогрессивное сообщество не примет экстренных мер, наверняка дождётся!»
Эдуард Аркадьевич, прикрыв от волнения глаза, воочию увидел себя на трибуне Генеральной ассамблеи ООН или, на худой конец, Страсбургского международного суда, услышал свою речь – обличительную, произнесённую срывающимся от благородного негодования голосом, толпы репортёров, сотни микрофонов и телекамер, своё одухотворённое лицо на экранах телевизоров всех стран, в первых строчках новостей, а то и в неурочных экстренных выпусках с броскими анонсами: Человек, который открыл архипелаг ГУЛАГ! В России ничего не меняется! В застенках сталинского режима! Правозащитник обвиняет! И всё это о нём – Марципанове…
