Николай Дорожкин - Между Непалом и Таймыром (сборник)
Вася слушал, сощурив добрые ясные глаза и глядя ими куда-то вкось. Шура, если бывала на чтениях, гордо выпрямлялась, поправляла на тощей груди жакетку-обдергайку. Она не все понимала, но твердо знала одно: ее муж самый умный, и чего не знает Лева – того уж точно не знает никто!
Пантелей-сифилитик
Два раза в месяц Лёва ходил в город за инвалидной пенсией и получкой. В эти дни он задерживался допоздна и возвращался, как уважительно говорила Шура, «выпимши». Мне пришлось не раз наблюдать его возвращение. Лёва медленно двигался по насыпи, стуча костылём и протезом, и громко, с большим чувством распевал блатные песни.
Помню ленинградские ночи холодные,
Брали на дело меня…
– неслось над полями и болотами. И вскоре из землянки, возле которой стоял велосипед «Диамант», слышалась такая же пронзительная, старательно исполняемая мелодия. Играли на аккордеоне. Это третий сторож от артели инвалидов имени Калинина, Пантелей по прозвищу «Сифилитик», подыгрывал приятелю.
Быстро пробили четыре отверстия
Возле стального замка —
Деньги народные, пачками сложены,
Смотрят на нас свысока…
– выводил голосом Лёва, а в дальней землянке разводил меха сияющего перламутром инструмента сутулый мрачный человек, бывший старший конюх госконюшни, от долгой несчастной любви спившийся, а от короткой счастливой любви получивший сифилис. Болезни свои Пантелей одолел. От сифилиса его вылечили в рекордно короткий срок чудо-препаратом, название которого Пантелей произносил торжественно и с дрожью в голосе: «Пенициллин!» Поразмыслив, Пантелей решил, что тяга к выпивке – тоже болезнь, только психическая, а значит, и лечить её надо силой своей души. Он целый год не притрагивался к спиртному и однажды испытал великое наслаждение от простого чувства свободы: хочу – пью, хочу – мимо лью.
Теперь у Пантелея была репутация трезвенника, но прозвище «Сифилитик» осталось, и осталось брезгливое отношение к нему знакомых и соседей. Пантелей построил в поле комфортабельную землянку с дощатым полом, застеклённым окном, печуркой с трубой; там была у него обстановка – железная кровать и ещё топчан, буфет с посудой, даже половики – в отличие от лёвиного жилища, где вся мебель состояла из лавок, застеленных сеном и телогрейками, да стола из сосновых горбылей. Но у Лёвы часто бывали гости, а к Сифилитику никто не заходил. Он даже купил аккордеон и выучился очень прилично играть, но люди по-прежнему обходили его открытый для гостей дом. Не помогало даже то, что все знали: хотя Пантелей теперь не пьяница, у него всегда под топчаном есть полбанки на случай гостя. Топчан, застеленный всем чистым, тоже ждал случайного ночлежника. Даже Лева – на что уж ничего не боялся – домой к Пантелею не заходил, хотя и общался с ним довольно часто. Кричит, бывало:
– Эй, Пантюша, как дела? Ещё не женился? Ну, ничего, ты, главное, верь в свое светлое будущее, а любовь – она придёт, нежданная! Давай, Пантюша, выше нос, которого нет!
Это было несправедливо. До носа Пантелея хвороба не дотянулась. Нос у него был – длинный и унылый. Пантелей улыбался Лёве, махал рукой и уходил в свою землянку, а злыдень с деревянной ногой кричал ему вдогонку:
– Горячий привет Ивану Демосфеновичу!
Имелся в виду знаменитый местный врач – специалист по гинекологии, урологии и венерологии. Иван Демосфенович был грек, откуда-то с юга, бывший заключённый. Весь свой срок он проработал в медсанчасти Сиблага МВД, лечил заключённых, вольнонаёмных сотрудников, офицеров, рядовых стрелков и пользовался у всех величайшим уважением. Ещё в лагере он женился на врачихе, тоже заключённой. Когда великого доктора расконвоировали, он решил остаться жить в нашем городе – к великой радости «сифончиков» и «бубончиков», как ласково называл он своих пациентов. Ко времени освобождения Иван Демосфенович был уже состоятельным человеком, купил дом, автомобиль «Победа» и моторную лодку.
«Дама с собачкой»
…никто не знал, кто она, и называли её просто: дама с собачкой.
А.П. ЧеховПочти каждый день утром, около семи, появлялась она, медленно поднявшись по отлогой тропинке на насыпь, и двигалась по направлению к городу. После полудня, не ускоряя и не замедляя шага, той же дорогой возвращалась назад, сходила с насыпи и, пройдя через картофельные поля и вдоль озера, скрывалась в самой удалённой землянке.
Она появилась в нашем городе в начале войны. Это была слепая женщина лет за сорок, с круглым обветренным лицом, избитым крупными оспинами. От оспы она и ослепла – ещё, говорят, в молодости. Кто-то построил ей тёплую землянку, там она и жила – зимой и летом, выходя по утрам в город с собачкой-поводырём. Была она спокойная, неторопливая, вежливая. Одевалась просто и чисто. Всегда на ней был белый платок до бровей, телогрейка зимой и вязаная кофта летом, всегда – длинное суконное платье и рабочие ботинки, всё на удивление опрятное.
Кто-то из учителей прозвал её «Дама с собачкой», и прозвище закрепилось. Собачка была учёная, она вела слепую хозяйку, повинуясь каждому слову. «На рынок! К сапожнику! За керосином! В чайную!..» – и собачонка, напрягаясь всем телом, натягивает поводок, а хозяйка шествует следом, чуть отклоняясь назад, будто слегка упираясь. Время от времени собачки менялись, но всегда это была маленькая, белая с жёлтыми пятнами дворняжка, умная, послушная и работящая. Хозяйка кормила её тем же, что ела сама. Зарабатывала слепая гаданием по руке. В те годы у гадалок и ворожеек было клиентов хоть отбавляй. «Дама с собачкой» всегда готова была взять женскую ладонь и, водя по ней пальцев, подняв к небу незрячие глаза, говорить – о прошлом, настоящем, будущем… Она не утешала, не украшала речь цыганскими любезностями и прочей пошлой экзотикой – работала. Плату не назначала, денег никогда не просила. Давали сразу, просили подождать, не платили вовсе – одинаково молча кланялась, поворачивалась и уходила. Кроме того, она ещё и добротно вязала из шерсти шарфы, носки, варежки. Ей, видимо, хватало на жизнь. Всё лето она собирала лечебные травы – наощупь, обнюхивая каждый листок и стебель. Сама таскала с болота сухие коряги и торф, разводила и поддерживала огонь под таганком.
Однажды, когда я гнал коров по насыпи домой, она шла навстречу. Остановилась, пропустила коров и сказала хрипловато: «Сынок, дай руку – хочу тебе сказать… Нет, уже все хорошо, мне показалось… Смотри, больше не простывай…» И ещё сказала, сколько мне лет, и что отец погиб на фронте, что живу я вместе с матерью, бабушкой и младшей сестрой, и что я два раза тонул… Денег у меня было – пятак, но она приняла его с поклоном.
Иногда ее спрашивали, не надо ли чем помочь. Она благодарила и отказывалась. И добавляла: «Я сама, если надо, могу любому помочь!» Люди принимали эти слова за шутку. До поры до времени…
«Парень-молодяк»
Примерно в январе того же года появился в нашем городе Болгарин. Это был высокий, неправдоподобно красивый человек лет, по видимости, за сорок. Огромные черные глаза на смуглом лице, черная волнистая борода и усы, ровные белые зубы. Но – одет он был в какое-то жуткое рванье, и штаны постоянно блестели от влаги, за несколько шагов от него несло резкой вонью. Иногда с ним заговаривали, и он, хотя плохо говорил по-русски, смог объяснить, как он здесь оказался.
В годы войны он проживал в Румынии и был мобилизован в румынскую армию, в первых же боях на Украине перебежал к нашим. Румынский офицер, взятый в плен той же частью, злостно его оклеветал. Болгарин не смог доказать своей невиновности. Время было суровое, и он получил пятнадцать лет. Срок отбывал на Колыме. В сорок девятом его досрочно освободили и отправили в Москву, чтобы там он обратился в Болгарское посольство. Оказалось, что его родственник, занимающий большой пост в болгарском правительстве, возбудил ходатайство и добился его освобождения.
Все складывалось хорошо. Он был свободным и невиновным, получил приличную одежду и деньги на дорогу, он уже ехал в купе скорого поезда Владивосток-Москва… Но в том же поезде ехали освобожденные уголовники. Они подстерегли его в тамбуре, отняли деньги, раздели, сбросили с поезда. Он пролежал ночь на снегу, но остался жив. В больнице, куда его доставила милиция, он пробыл больше месяца, но осталось недержание мочи – постоянное, изнурительное. Оперативники дали ему одеться, посадили на поезд. И снова – уголовники… Правда, на этот раз его не ограбили, а просто выбросили из вагона. Он снова остался жив. Пешком дошел до нашего города и больше не делал попыток что-либо изменить в своей судьбе. Его сторонились, и он сам сторонился людей. В городской больнице ему предложили операцию – он не решился. Родственникам о себе ничего не сообщал, – видимо, недуг полностью лишил его и сил, и воли. Не знаю, где он спал, но на ночлег никуда не просился. Милостыню он не просил, – просто стоял где-нибудь и глядел прямо перед собой. Деньги ему опускали в карманы, и на еду ему, похоже, хватало.
