Ольга Покровская - Рад, почти счастлив…
Ему нравилось слушать, как ровно раскладываются месяцы – в четыре группки по три, и как легко поддаётся сортировке животный мир. «Максим, как ты докажешь, что на картинке апрель?» – спрашивала учительница, и Иван испытывал блаженство от того, что апрелю и в самом деле есть доказательства.
С удовольствием выслушивая Максовы уроки, он вспоминал столпы солнечных лучей на дачных лугах – в них был тот же порядок. И ему было жаль, что в детстве родители не сумели увлечь его естественными науками, а отдали сына на съедение фантазии. Да, тут ничего не попишешь, – фантазия растерзала Ивана. Тогда как если бы он увлёкся химией или биологией, ясный мир физических явлений сообщил бы ясность уму и сердцу. Пожалуй, его могла бы привлечь география со своими счастливыми подразделениями – геологией, гидрологией, метеорологией. Ну да что жалеть! Теперь главное – не упустить Макса.
И он думал о том, как трудно не упустить Макса, и как ещё труднее не упустить Костю. А не упустить себя – это вообще нечеловеческий труд. И очень хочется, очень нужно с кем-нибудь поделить его. Но никто, кроме незримой правды, к которой обращаешь молитву, тебе не поможет.
В один из апрельских дней Иван пошёл в магазин, и оказалось, по всей земле женщины моют окна. Они мыли их с весёлым остервенением. Видно, только этого им хотелось всю зиму, но не давал мороз.
И Костя, как выяснилось, тоже мыл окна. «Я мою окна! – вопил он по телефону. – Приезжай посмотреть! Может, это только раз в жизни!»
Иван поехал по двум причинам. Во-первых, нельзя отказывать человеку, заново отстраивающему себя. Во-вторых, предыдущий визит к Косте, когда тот болел, не слишком удался. Хотелось его переписать.
Дверь в квартиру была не заперта. Иван вошёл и услышал свежий запах уборки. Костя стоял на подоконнике, как на сцене, с тряпкой в руке и орал приветствия.
– Ну что, прояснилось что-нибудь? – спросил Иван, задирая голову на труженика.
– А что, сам не видишь? – Костя кивнул на вымытую половину окна. – Прояснилась великая туманность! Человек перестал путать голос желания с голосом совести! Вот смотри, чего я хочу? Я хочу создавать великие творенья и распылять по земле. Хочу владеть Машей, Женей, Фолькером и еще многими – располагать их любовью, уважением, всем! Хочу преодолевать собственные пределы, двигаться во всех направлениях. Хочу узнавать и изменять Землю, охватывать взглядом одновременно всё, – он сделал паузу и улыбнулся. – Так вот всего этого не будет! Перебьюсь! Ведь верно же?
Костя спрыгнул с подоконника и, схватив свой вечно включенный ноутбук, показал Ивану. – Видишь, я всё стер, даже «корзину»! – всё! Думаю – ну, заживу теперь! И тут, представь, до меня доходит: а сколько всего моего у Фолькера, у остальных – как я это сотру?
– А какая разница, что у других, – утешил его Иван. – Если ты сам вырос из той поры – ты свободен.
– Да, – согласился Костя. – Но всё равно как-то стыдно. Сколько мне ещё будет стыдно?
Иван, прищурившись на солнце, поразмыслил.
– Думаю, пару лет, – сказал Иван.
– Ого! – присвистнул Костя. – Значит, два года вон. А хотя, у меня всё равно нет никаких планов. Меня вообще тошнит от созидания. Решил: ничего пока не буду планировать. Просто приведу мозги в порядок. И дом заодно – а то Бэлка на Пасху приедет. Времени стало – полно! Сплю, учу историю, учу английский. Но как же меня ломает! Я так уже чувствую, бросить баламутить мир – это всё равно, что бросить курить. Ну, ничего, придётся. В конце концов, у меня – Машка. Уж раз так вышло – будем с ней. А что ты думаешь? Меня, между прочим, принимают в доме! Аудиенция – дважды в неделю. Пьём чай – я, Маша и бабушка.
Иван молчал, давая Косте высказаться. Он не слишком-то верил в прочность его нынешнего благоразумия, но послушать было приятно.
– А в будущем, – продолжал Костя. – Когда меня перестанет тошнить от созидания, я займусь чем-нибудь безусловно прекрасным. Есть у тебя идеи на этот счёт?
– Ты знаешь, – сказал Иван, задумываясь, – когда у меня болел дедушка, я был поражён. Оказалось, даже лучшие стихи – плоские в сравнении с жизнью человека. Если уж кто безусловно прекрасен – так это мой дедушка. И моя бабушка. Ну, и ты ничего… – заключил он с улыбкой.
– Ты не понимаешь меня! – замотал головой Костя. – Я тебя спрашиваю: есть на Земле для человека безусловно прекрасное занятие? Прекрасное само по себе, а не для пользы тела или души?
Иван хотел было отделаться полушуткой, сказав, что мытьё окон – безусловно прекрасно. Но ему показалось стыдно шутить.
– Я думаю, – произнёс он, терпеливо подбирая слова, – надо очень сильно дорожить друг другом. Просто души не чаять. И не давать себе слабины. Потому что, конечно, хочется всё бросить, лететь свободно. Нельзя – надо возвращать себя к этому… не чаянию души. Больше ничего безусловного у меня, пожалуй, и нет.
Он произнёс свою сентиментальную реплику с удовольствием, нисколько не опасаясь насмешки. Но Костя и не подумал смеяться. Он молчал и смотрел с любопытством.
– Ты бы лучше окно домыл, – напомнил Иван. – А то болтаешь ерунду, и меня сбиваешь. Вон, у тебя одни разводы.Он взял с подоконника тряпку и, пшикнув раствором, принялся аккуратно сводить со стекла оставленные Костей туманности.
– Да брось! Я сам домою! – крикнул Костя. – Я вообще тебя не затем звал. Не чтобы ты для меня, а наоборот. Я знаешь, зачем тебя звал? Хочу для тебя что-нибудь сделать! Мне сердце велит! Буквально долбит мне в мозг: сделай что-нибудь для этого зануды! Но я пока не вижу, что именно тебе нужно. Ведь это должна быть не моя фантазия – но то, в чём ты действительно нуждаешься. Мне хотелось бы обустроить твою жизнь Бэлкой – но видишь, ты упёрся. А зря – вы истинная родня, и то, что я её брат, подтверждает это. Главное, я знаю, в чём препятствие. Ты опасаешься, что твоя Олька с горя «поседеет» из рыжего в фиолетовый!
– Да, опасаюсь, – признал Иван, отдавая Косте тряпку. – Видал, как мыть надо? – сказал он, любовно оглядывая сливающееся с небом стекло.
Дольше оставаться у Кости ему было незачем. Он вытер руки о валявшееся на стуле полотенце и пошёл в коридор.
– Я все-таки очень хочу что-нибудь для тебя сделать! – повторял Костя, провожая его. – На совесть – как для себя! Обещаю, в ближайшие дни я буду тебя серьёзно обдумывать!
– Поступи для меня в институт, – сказал Иван, – ты меня очень обяжешь!
* * *С тех пор они виделись часто. Вечерами, где-нибудь к ужину, Костя забегал и пересказывал свой день, больше теперь похваляясь не разнообразием, но стойко выдержанной рутиной. Несмотря на внешнюю бодрость, в его визитах была пристыженность, подпольная нежность к хозяевам, столько месяцев терпеливо предоставлявшим ему сочувствие.
– Если ты думаешь, что я захотел жить – напрасно! – однажды признался он Ивану. – Но умом понимаю – нечего поддаваться, надо самому себя обманывать, будто всё в порядке. Просто притвориться. А там, глядишь, войду во вкус, и Машку приведу в чувства.
Буксиром, за который он ухватился, была Страстная неделя. Костя принял её всерьез. «Я не знаю, что там и как. Это всё недоказуемо. Но раз есть такая неделя – надо её прожить», – рассуждал он, точь-в-точь, как бабушка Ивана.
Костя ел только яблоки и чёрный хлеб, а чтобы никто не подумал, что он постится, обдирал колбасную кожуру и жевал её вместе с хлебом. «Я не пощусь! – заявлял Костя. – Я терплю ради всех невинно пострадавших от сволочей вроде меня. Ради Женьки. И ради Христа. Кто знает, может, я бы тоже требовал, чтоб его распяли?»
Пиком Костиного поста, ибо всё же это был пост, стало паломничество в зал иконописи Третьяковской галереи. Он поехал туда один и пробыл полдня возле «Спаса» и «Троицы», надеясь прорубить время.
– Сильные вещи, – сказал он, вечером заехав к Ивану. – Тепло, как от печки. Но они уже давно не про меня, не про нас всех. Если Толстой ещё где-то про нас, то Рублёв – уже нет. Точно так же, как какой-нибудь Боттичелли. Люди другой формации. Думаю, в те времена святость была ближе к человеку, люди Божий мир кожей чувствовали и писали вот такие вещи. А мы что? Вышел – смотрю на машины, на всю гарь, и думаю: какие же мы сироты!
– Да какие сироты! Ты на дачу к нам поезжай, выйди в поле! – возразил Иван, но сам почувствовал, как, сойдя с тропы, заскользило сердце. – Вообще, не надо об этом, – решил он. – Завтра у нас что? Четверг. Бабушка будет красить яйца. Хочешь, приходи.
Догадавшись, что за яйцами последует выпечка куличей, а затем освящение их, крестный ход в местной церквушке и утренние поцелуи, Костя хотел остаться у Ивана в гостях до самой Пасхи, но хозяин не позволил.
– Нет, – сказал он строго. – Куличи будешь печь дома, с мамой. Растормошишь её, понял!
– Понял, – немедленно согласился Костя. – Но у нас там дурдом. Ничего нельзя печь. Она кухню красит!
– Ну так иди и помогай красить! – велел Иван.
И Костя пошёл. От души ли, а может, с меркантильной целью быть «хорошим» – этого Иван не знал, но в любом случае остался доволен.
