Евдокия Турова - Спасенье огненное (сборник)
Тропинка вывела на берег речной поймы. Гляделка, далёко видать отсюда. Широкая пойма как в ладонях держит прихотливо вьющуюся речку, заливные луга, там и сям вставшие деревни – староверческое Поречье. На той стороне поймы красуется Мишина деревня. Хорошее место, умели предки селиться, ничего не скажешь. Мощный гребень Военной горы поднялся над деревней с севера. На самом гребне – высоченный еловый лес, это забытое старое кладбище за горой. Там уже никого не хоронят. Давно упали и сгнили кресты, сровнялись с землей могильные холмы. Из земли пришедшие в землю ушли, и вознеслись к небу громадными елями, и стоят безгласно. Все – Туровы. И глядят молча на беспамятных своих потомков, принимая на себя холодные ветры с неласковой стороны.
«Мы шли. У ручья стали. Тутока и будем жить», – вот и все, что смогла доложить Мишане баба Сина о том, кто они и откуда. Ветер забвения свистит-посвистывает над деревней. Уходит на дно памяти деревенская Атлантида.
…Это они, Туровы, основали деревню, когда прибрел в дикие уральские места откуда-то с Вятки православный народец и рассыпался посемейно вдоль речки. Вот тутока и стояла деревня лет, может, двести.
А Катаевы повелись в деревне от вотяка, взятого в дом. Это, пожалуй, еще дед Григория Филипповича выглядел в вотяцкой деревне бойкого парня, умелого овчины квасить (выделывать). Выдал дочь за него и дом молодым поставил. Вотяки народ некрупный, светлоглазый, с жидкими светлыми волосами. С вотяками староверы не роднились, но куда денешься: без овчинного тулупа в наших местах не прожить. Катаевы и овчины квасили, и тулупы шили на всю округу. Уж на что тяжела деревенская работа, а скорняжная – тяжеле.
Мужики из рода в род были у Катаевых мелкие, бойкие, до смешного скупые и сварливые. Вырученные деньги складывали в железный сундучок, заведенный еще Антипой Катаевым. Наемных работников впроголодь держали, а баб колотили. Поэтому катаевских сватов заворачивали у околицы. Видно, Антипа Катаев, разозленный отказом, и брякнул, что он сейчас домой приедет и пойдет кое-что мыть, а вы, мол, напьетесь. А может, слил в речку пониже пруда вонючую жижу, в которой шкуры квасил, и это нижним, конечно, не понравилось. Так что прозвище деревня нажила, конечно, из-за Катаевых.
Привозили они в жены сыновьям, а себе в работницы только вотянок да девок из погорелых семей. Хозяйки они были никудышные. В деревне говорили, если блины не удадутся: блины, как у Агафьи Катаевой. В катаевских тулупах ходило все Поречье, волей-неволей с Катаевыми все имели дело, развозили по деревням быль и небыль. Василей Михалыч Катаев первую жену Евдокею уморил. Забил: безответная бабенка попалась. Перед войной привез себе в жены сепычанку. Сепычане тоже староверы, но в наших краях от всех наотличку. Говорили, что они из вотяков. Как сели одним большим селом, так и живут, никого к себе не пуская, ни попусту, ни по делу. Изредка только девок на сторону замуж отдавали: надо ж их куда-то девать!
Баба-сепычанка всегда невысокая, подбористая, лицо круглое, нос курносый и светлые глаза навыкате. Но, главное, в сепычанке есть характер. Мужик, заговорив с супругой-сепычанкой, никогда не знал, получит ли он ласковый ответ или скалкой по лысине. Василья Михайловича, пожелавшего командовать, женушка без лишних слов огрела ухватом и стала в доме полной хозяйкой. Где-то за год до войны осенним вечером занялся пожаром сенной сарай у Василья. Когда он вернулся в избу, обнаружил, что сундук пустой. Хватились – а сепычанки нет. Интересно, далеко ли ушла-уехала по советской стране глупая баба с полным мешком царских денег самого разного достоинства? Василей совсем тронулся умом, все стал складывать в подпол: и яйца в корчагах, и мед, и даже репу. А к подполу приделал замок.
В неласковый скупой катаевский дом, на тяжелую работу, на голодуху и пришлось идти Сине Туровой. С самого детства говорили ей, Ксеньюшке: «Шибко ты небаская». И верно, по деревенским понятиям, небаская: худая шибко, глаза вон лупастые какие. В деревне не любили большеглазых, от них, мол, порча на человека приходит. Сватов не было, отдали Сину за Николу Катаева, младшего сына Василья Михалыча. Всю жизнь Сина низко повязывала белый платок, чтобы закрыть лицо. А когда внук Миша говорил ей: «Ты, баба Сина, красивая!» – она улыбалась и качала головой.
Баба Сина – теплое, ласковое место в Мишиной памяти…
– Не толкую я сказки рассказывать. Книжки читай, тамока сказки. А у меня откудова сказки-те? Только чё помню. Жили тутока в одной деревне пятеро братьёв и ихна сестра. Ну, братовья – мужики богаты, усядбы у всех хороши, да и саме хоть куда: и ростом удалися, и мастеровиты, толкуют во всем. Кто хозяйство большое держит, кто торговлю развел, кто опеть образа писать наловчился. А сестрица – ни то ни сё. Сама горбатенька, личиком страшненька и по хозяйству – ничё ни к чему. Дом-от и то на болоте поставила. Разе толковой-от человек дом на болоте строит?! И взяла ее черная зависть. Пошто у братовьёв дома богаты, пошто свадьбы по седмице гуляют, пошто гостей полон двор, а ко мне никто не едет?! Точит ее зависть, точит. Пить-исть не может сестрица, думает, как бы ей над богатой родней возвыситься. И нашелся злой разбойник, проторил к ей дорожку. Ты, мол, помоги мне братьёв одолеть, уж я тебя не обижу. Ты к им хаживашь, запоры знашь, отвори задние ворота, а мы свое дело сделам. Братья-те, хоть и не дураки, ворота поло не дярживали, ну дак наверняка только обухом бьют, да и то промашка быват. Ухватила сестричка минуточку, разбойников-то и провела. Всех братьёв поразорила горбунья. Хоромы белокаменные стали над болотиной. Все богатство туда от родни свезла. Кто чё поперек сделат – разбойник тутока, как был. Ох, уж она при ём над братьями чё хотела, то и творила. Велела себе в землю кланяться, а сама сапожок на голову ставила. И каблучком-то – вот едак, вот едак. Вовсё в говно мужиков растерла. Разбойник уж давно конец себе нашел, а сестрица все так же над братьями изгалялася.
– Братья ее, ка-а-к…
– Как, как! Никак! Так, сказывали, и живут по сю пору. Глянь, уж время-то сколь! У нас с тобой в огородце не роблено, сказки-те сказывать.
Хохотун
– Чё ты придумывашь, Мишка! Нашто тебе страшное-то, вон тёмно как! Спи давай.
– Ну, баба Сина! А страшно будет, так я зажмурюсь и усну! Ну, давай, про чудище какое-нибудь таинственное, ну расскажи!
– Чудищё-то, и верно, заводилося у нас в деревне одинова. В аккурат в лето перед войной. На пруду, за плотиной сразу. Ты уж и не знашь, где плотина-то была. Где липа большая, дак вот дале маленько пройти – и была тамока плотина. Место узкое было, бережки крутые. Пруд-от дальше разливался, на два рукава, большой пруд-от был. Биль-билева от гусей было. Все лето гуси паслися, а к холодам домой шли сами. И ведь помнили, откудова весной гусятами ушли, вот кака толковая птица.
– Ты про чудище давай.
– Но-о, я про чудище тебе и толкую. Плотина, мол, была ране-то. На плотине – мельница. Колесо большое, сверху желоб, по нему вода текет, колесо крутит. На том берегу был мельников дом. Ране-то, я кода ишо маленькая была, тамока крестной мой жил, дядя Антип, и тетка Федосья. Хорошей мужик был дядя Антип, да так и помер ни за что. Он сидорятским молол. У наших-то деревенских две ветрянки было на угоре. А он давай плотину ладить да мельницу ставить. Ветер, мол, переменчив, а вода текет. А у сидорятских болтали, что на той мельнице лешак живет. И дядя Антип ему заклад обещал: мол, кажно лето по двое станут тонуть на той мельнице. И от того обещания лешак ему стал колесо шибко крутить, разбогател Антип. Он торговался с имя, с сидорятскими кажно лето. Оне к ему подступят: давай, мели из десятого зерна. А он: из девятого, и точка. Жернов сымет, под горку укатит, пока не согласятся, мелево не начинат. И оне все ругалися: мол, богачество твое на закладе. А тутока возьми да и утони на пруду пьяной сидорятской мужик. Вечером шел по плотине, тёмно, упал, да и все.
А дядя на мельнице в аккурат был… Вдруг, слыш-ко, жерновот стал вовсё. И вода, ровно как сквозь колесо, текет, а колесо не вертит! Пошел дядя к жернову, глядит – а на жернове черный кот сидит и жернов-от лапой придярживат. Подошел дядя ближе, хотел схватить кота, а тот на другу сторону перескакиват, дядя туда, а кот опять прочь. А потом как скрозь землю провалился котяра, и жернов пошел ровнехонько. Так сказывали, не знаю – правда, не знаю – нет. А дядя Антип домой пришел и помер. Федосья к дочере уехала в Запольё. И так все пустое и стояло.
А потом отселил тятя Григорий Филиппович старшого своего, Михайлой звали. Да сын у его вырос, у Михайлы, Дементей, здоровенный, как ровно уже мужик. Во-о-от. Они плотинку починили, меленку снова запустили.
Во-о-от. А за плотиной бережок-от был пологой, дно ровненькое, ивовы кусты кругом, мы девками туда летом купаться бегали. И вот чё-то завелося в том пруду. Только мы в воду залезем, откудова-то как заухат да захохочет! Гулко так, ровно в бочку. Мы – визжать, в чем были бегом домой. Маруська сама видела, где хохотун-от сидит. На том берегу под ивой, говорит, всплыло чё-то тако зеленое. Мы пуще того боялися, а все равно купаться лезли. Все вместе соберемся – и идем. Визгу потом – на все деревни! Чё, спишь? Спит. Ну, и ладно, спи, нашто тебе про самоё страшно-то знать! А у меня и сон пропал… Лето-о како начиналося хорошее. Отсеяться хорошо успели, скотину на траву выгнали. И уж у пчел был первый взяток. А потом как все пошло, как пошло… Кто же мне про Зинаиду-то сказал, что убили ее? Не помню.