Вадим Месяц - Стриптиз на 115-й дороге (сборник)
– Еще не вечер, – сказал Савенко. – Я их запомнил. Станция «Восточная», мои люди. Мы еще потанцуем!
И тут же со склона посыпались рыжие карлики. Они обнаружили нас в нашем укрытии. Мы вынужденно ринулись к остановке такси. Редкие автомобили замедляли свой ход. Все пытались убраться из зоны боевых действий как можно скорее.
Мы выскочили на освещенную часть улицы, девушки поддерживали меня, как детскую игрушку. Я взмахнул окровавленным локтем. Машина остановилась:
– Быстро-быстро! – прикрикнул водитель.
Нас спасали. Ольга сказала с большой серьезностью:
– В милицию!
И мы стали спускаться в долину. Над городком стояли гул и рокот. Молодежь бежала за нами, швыряясь в такси кирпичами. Мы спускались по серпантину вниз, и рыжие собаки падали на автомобиль, как безумные яблоки. Они катились по склонам, завывая и раскалываясь на куски. Дети прилеплялись к стеклам, трясли руками и волосами. Их живые пузыри зависали на автомобиле, держались на нем до очередного поворота, отваливались в кусты и тут же возвращались вновь, поддержанные мегафоном с танцплощадки. Они летели на наш «Москвич», как мошкара на смерть. Ударялись об его обшивку и, умирая, улыбались окровавленными ртами.
Шпана следовала за нами вплоть до милицейского пункта. Мы отряхивали их с плеч, как собака отряхивает озеро со своей шерсти.
Ольга настаивала на заведении уголовного дела, Мурза ей поддакивала. Оставшись наедине с ментами, барышни написали заявления. Я тоже был приглашен в кабинет.
– Оказался жертвой трагической случайности, – сказал я.
– Ваши друзья более многословны, – пробормотал лейтенант.
«Они напали. Он боксировал, защищая нас. Упал, но продолжал обороняться. Потом и я лишилась сознания», – прочитал я в протоколе, подписанном Ольгой. Это походило на американскую прозу. Меня растрогало слово «боксировал».
Я побродил по коридорам, уткнулся лбом в запертую дверь женского туалета. Женщины были там вместе, шептались.
Я вышел на улицу и сел на бетонную балку рядом с Саней Недошивиным. Он общался с молодым подонком на армейские темы. Юноша говорил:
– Мы сегодня целую толпу уделали. Мужиков лет под тридцать.
Недошивин недавно вернулся из армии и по моей просьбе сбрил усы. У нас были настоящие человеческие отношения. Сане было обидно, что я оказался крайним. Подростки сломали мне два ребра, но мы еще об этом не знали. Недошивин выслушал молодого человека и ударил его по морде твердой ладонью. Посоветовал оставаться на месте.
– У меня знакомые менты, – сказал мальчик. – Помоги мне наших отмазать. Вы сегодня убили нашего Додика.
Саня опять ударил его по лицу и заявил, что такое имя ему неизвестно. Он продолжал сидеть на бетоне, внимательно выслушивая слова собеседника. Когда в нем просыпалось чувство, он бил молодого подонка по лицу, понимая безвыходность его положения.
– У меня знакомые менты! – восклицал юноша, тут же получал в торец и начинал плакать.
Из служебки вышел лейтенант и покачал головой. Вскоре появилась Ольга и похлопала меня по плечу.
– С днем рождения, – сказала она. – Шмутки твои мы сейчас простирнем. Через пару дней будешь снова вечный.
Я кивнул. Мы вернулись к Сашуку, чтобы обсудить дальнейшие планы. Оказывается, тот не выезжал из дома. Уверял нас, что так все и должно было закончиться. Фабрикант, услышав шум драки, вернулся обратно на том же такси. Напитков в доме больше не было.
– У тебя сегодня день рождения, – сказал Сашук, оглядывая мои раны. – Мы с Костей его отметили.
Фабрикант в подтверждение прошелся по струнам и спросил, насколько хорошо мы провели время. Женщины засмеялись и начали резать овощи. В окне появился Карманов с бутылкой заграничного виски.
– Я был у папы. Он погладил меня по голове. Говорит: что ты такой лысый? Не было у нас в роду таких лысых.
Я увидел лицо Ольги и подумал, что это в последний раз. Мы поднялись на второй этаж и вошли в ее детскую комнату, все еще полную кукол и плюшевых медведей.
– Я думала, они убьют тебя, – сказала она.
Я смущенно снял грязный свитер. Ольга отбросила одежду в сторону. Легла на диван. Глаза ее матово светились, длинные ноги раскинулись на кровати и застыли.
– Все равно ты уедешь, – сказала она.
Нам пришлось встретиться через неделю. Я уже вполне сносно передвигался, а разбитость физиономии в моем городе считалась достоинством. Оказалось, что Сашука обокрали. Кто-то проник к нему на первый этаж, похитил вареные джинсы, которые тот хранил под матрасом, книгу Дудинцева, а также ксерокопию моих стихов, изданных в соседнем городе. Не колеблясь, мы начали розыски Кости Фабриканта.
Однажды морозной зимой у меня уже исчезали американские сапоги с высокой шнуровкой, несколько банок шампуня и клей «Момент». Я был рад этой утрате и прожил у хозяйки дома еще несколько дней, пока она не нашла подходящую для меня обувь.
Подпольный гитарист и философ скрывался в одной из пригородных деревень, но мы нашли его через общих знакомых. Когда мы пришли за своими вещами, Костя разулыбался и тут же вернул награбленное.
На этот раз ушел в полную несознанку. Сашук угрожал, сверкал глазами, шрам на его шее играл различными оттенками красного. Мы ушли ни с чем. Ругались, пиная придорожную пыль.
Разгадку этой истории я узнал через несколько месяцев, когда инкогнито прилетел на свадьбу Ольги, но заболел некротической ангиной Семановского и до банкета не дошел. Страшная температура, потеря голоса, патологическая слабость. Три дня я пролежал в кровати у гостеприимного Штерна. Это был мой последний шанс увидеть Ольгу, но я им не воспользовался. Сашук зашел проведать меня в своих шикарных вареных до истончения джинсах – тех самых. Сказал, что нашел их случайно в общежитии, в комнате у Савенко, своего лучшего в те времена друга. Мы похихикали над превратностями жизни. Нам нравилось, что у нас есть друзья, родившиеся в городе Магадан, и что в родном городе встречаются люди, готовые украсть подборку моих стихотворений.
Вечный жид
В молодости на жратву и выпивку я зарабатывал анекдотами. Не постоянно, а от случая к случаю. Я присматривался к собеседнику – и шутил по его вкусу. Набор психологических типов советского времени был не столь широк, как сейчас. Да и не каждого хотелось развести. Я не злоупотреблял своими способностями, хотя глубоко входил в роль. Главное – не перебрать. «Мы ответственны за тех, кого приручили», – сказал какой-то знаменитый дрессировщик.
Самое большее, на что я был способен, – переночевать. Войти в доверие и переночевать. Дорогих часов не снимал, юбок не задирал. Я знал свои задачи. Я их не формулировал, но знал. Я не преследовал пошлую цель позавтракать. Я просто хотел составить приятную компанию собеседнику и потом признаться, что у меня нет денег на омлет. То есть сказать правду.
Из Красноярска я выехал ночным поездом. Долго ходил по городу, улыбаясь окликам «солдатик». Девок в городе было удивительно много. И все как на подбор: породистые и умные. Возможно, мне так казалось после двух месяцев лагерей, сусликов и любимой ракеты 8К-14. Иллюзия меня устраивала. Это была вспышка. Шаровая молния счастья, вращавшаяся вокруг моей головы.
Мятый и перепачканный губной помадой проводниц плацкартного вагона, я въехал в Томск. Зашел домой, но дверь была закрыта. Я переночевал у бабушки и уехал на Международный фестиваль студентов в Москву.
Тем летом карты у меня ложились гладко. Сначала вместо военных сборов меня направили работать на УПТК на погрузо-разгрузочные работы по керамзиту. Мы упаковывали этот сланцевый кизяк в мешки, а попутно играли в войнушку. Кидаться друг в друга керамзитом – одно удовольствие. В полевых условиях, где мне пришлось жить, мне тоже все нравилось. Если пьяный майор Ажубалис приказывал готовиться к смотру строевой подготовки, мы увлажняли наши хэбэ до состояния половой тряпки, развешивали на деревьях и поливали водой из ведра, чтобы подольше ходить в гражданском. Марш-броски в ОЗК – тоже милое дело, если вместо сапог надеть под резиновый комбинезон кроссовки. Занятий было много. В лагерях я начал писать панк-поэзию. «Я люблю вечернюю ходьбу. Выйду на улицу – и въебу. По лбу». «Я сегодня напьюсь в три сопли, потому что купил „Жигули”. Я поеду на „Жигулях” – пиздях, пиздях, распиздях». Или «Скоро жизнь мне наскучит. Пучит меня и пучит».
Комсомольцем я был неважным, но они меня ценили, поскольку я умел сочинять песни на злобу дня. Дадут социальный заказ – и я его часа через два исполню. Душевного надлома это не вызывало. Я сочинял рок-н-роллы, а американский империализм не любил искренне, как и сейчас.
Поэтому в Москве я без тени смущения отлабал на всех предоставленных площадках, а на последней (в парке Горького) познакомился с восторженной клушкой со станции «Бабушкинская».
– Погуляете со мной? – спросил я со светской простотой.
