Александр Самойленко - Долгий путь домой
– Ты, главное, не мелочись, – подгонял его Грим. – У тебя же прецеденты есть, вон их сколько сидит!
Сексот прошелся взглядом по землякам, он и не подозревал, что они какие-то прецеденты.
– Почем всю землю возьмешь? – приставал Грим, просто пёр нахрапом.
– Ну… если всю оптом… Сто тыщ!
– За сотку? – уточнил Грим с наивом в голосе.
– Ах ты, гад! – заорала Трындычиха. – Нам дали по сорок тыщ, а энтому, слыхали, аж сто тыщ даёт, да и то – за сотку!
За столом поднялся злобный галдеж, пьяные земляки потянулись к Сексоту с кулаками.
Петруха даже смазал его по носу, но легонько – не достал. Грим любовался картиной. Мария Владимировна, со слезами от зажатого хохота, ушла от стола к калитке, плечи ее тряслись. Деревенские решили, что графиня обиделась и плачет от маленькой цены за усадьбу. К ней подошла баба Лиза, графиня что-то шепнула ей, и плечи старухи тоже затряслись. Грим полетел дальше на крыльях сценического перевоплощения. Сложил из трёх пальцев фактурную фигу, навёл её, как пистолетный ствол, на Сексота.
– Накася-выкуси! Сто тыщ за такую землю?! Да ты чё, на ней знаешь, какая картоха растёт! А капуста!
Сексот решил, что приехавший земляк так торгуется, манера у него такая – так торговаться. Сказал:
– Ладно, сто десять тыщ. Больше не могу, хозяин не велел. Бери, это хорошие деньги.
– Так я не понял, за сотку или за весь участок? – напирал Грим.
– Ну, Сексот, погоди! – многообещающе сказал кто-то за столом. Деревенские молча встали за спиной Сексота. Встали тесно, плечом к плечу… Грим испугался.
– Эй, эй, отошли! На самосуд идете! Вас же всех посадят! Ну-ка, выпили-успокоились! Петруха, плесни населению!
Деревенские решили погодить с Сексотом, сели по местам выпить-успокоиться. Грим пошел в дом, по пути качнулся в сторону Машеньки и бабы Лизы. Те, обессиленные от смеха, висели на штакетнике.
– Ну всё. Сейчас будет последний акт марлезонского балета.
В доме он вытряхнул содержимое гримерного саквояжа на стол. Отложил в сторону склянки с клеем, тональной пудрой, пышные рыжеватые усы, густой парик с зачёсом назад, нос с горбинкой, брови, трубку. Пошарился в одежде на гвоздях в сенцах, выбрал плащ-палатку и сапоги грибников-рыбаков. Поставил перед собой зеркало…
…Деревенские горевали за столом, переживали невосполнимую утрату денег. Стаканы были пусты. Сексот, озираясь, что-то писал. Наверное, заявление в милицию.
– Здравствуйте, товарищи колхозники…
Услышав грузинский акцент, колхозники разом глянули на крыльцо. Оттуда к ним на постаменте цвета хаки двигалась голова Сталина. Голова и руки были живые. Женщины сдавленно вскрикнули. Кто-то из мужиков смятенно выдохнул:
– Бля… Сталин!
– Бабка Лиза накликала, – сказал совсем уже пьяный Семен.
– Изыди, ирод! – велела Сталину старуха и начала истово креститься.
Иосиф Виссарионович обошел стол, за которым истуканами торчали одеревеневшие земляки, застывшие кто как, встал спиной к закатному солнцу, чтобы оно светилось над его головой как кумачовый нимб.
– Вы забыли главный лозунг нашей пролетарской революции. Я вам напомню! – сказал товарищ Сталин с всемирно известным грузинским акцентом, пососал трубку, над ней взвился натуральный дымок, даже запахло мёдовым табаком. – Наш главный лозунг был «землю крестьянам, заводы рабочим, воду матросам!». Партия и правительство зачем дали вам землю? Для счастливой жизни дали! А вы что? Почему вы не живете счастливо? Почему землю продали, водку пьете? – голова на постаменте поплыла вдоль стола, вернулась обратно под багровое солнце. Сталин думал, покуривая трубку… – Потому что вы забыли наши идеалы. Вы стали врагами трудового народа! – Голова подплыла со спины к сидящему Сексоту. Сталин постучал чубуком трубки по его затылку. – А вы кто такой? Вы прислужник недобитого капиталиста. Мы вас расстреляем! – Сталин из-под бровей обозрел остальных товарищей колхозников, еще подумал немного и решил. – Впрочем, мы вас всех расстреляем. Я Лаврентию скажу…
Трындычиха с истошным воплем ломанулась в калитку, но застряла в ней матерым задом. Вышиб её на проселок Сексот, забыв бумаги и калькулятор на столе, он бежал, схватившись руками за голову, прикрывал от пули затылок. Остальные метались у калитки, выскакивали из усадьбы в порядке живой очереди. Мария Владимировна и баба Лиза, обессиленные от смеха и переживаний, сидели обмякшие на ступенях крыльца и только хихикали. Сталин избавился от пьедестала – скинул с себя плащ-палатку, налил водки, выпил, сел рядом с ними.
– Усы сними, – попросила Мария Владимировна. – Страшно же!
– Выпутал до полусмерти, – пожаловалась, охая, баба Лиза. – Надо же, артист! Ну, идите в дом отдыхать, я тут велю им стол прибрать. – Она указала Гриму пальцем на невыпитую водку. – Пойло в дом прибери. А то они очухаются, посреди ночи припрутся. Утром приду, как договорились.
В доме было прохладно. В распахнутые со дня окна тянуло из леса, от реки, резкой свежестью. Грим затворил окна, поежился.
– Надо было окна раньше прикрыть.
– Не доглядел, товарищ Сталин! – Мария Владимировна взяла с гвоздя в сенцах какую-то драную брезентуху, накинула на себя. – Зябко!
Грим внезапно вдохновился, просиял.
– А знаешь что, давай печку затопим! Я сейчас…
Он вышел из дома, спустился с крыльца, пошарил под ним. Щепа была на месте. Зашел за дом, и поленница березовых чурок была полна – Гордик обеспечивал заезжим грибникам-рыбакам высокий сервис. Грим принес в дом дрова, вывалил перед печкой, которую он знал, как себя. Сначала смял из газет шар, сунул его в печной зев поближе к вытяжке, приоткрыл поддувало.
– Сейчас пойдет! – сказал он тоном заговорщика. Мария Владимировна примостилась на скамеечке рядом, с любопытством заглядывала в печной зев.
– Дымить будет…
– Не будет. Я её знаю, – Грим увлеченно колдовал с печкой. – Вот гляди, как она сейчас охнет и пойдет…
Газетный шар вспыхнул и быстро сгорел.
– Во, видела, огонь в вытяжку потянуло! Теперь гляди!
Грим сунул в печку еще один газетный шар, прикрыл его щепой, зажег. Огонь опять, на этот раз живее, сунулся в вытяжку, печь выплюнула через кольца на плите струйку дыма и задышала, пошла бойко. Когда щепа занялась, разгорелась, он накидал на неё дровишек, добавил в поддувале тяги и вполне по-хозяйски произнес:
– Всё, мать, сейчас загудит!
Приникнув друг к другу головами, они нетерпеливо, азартно глядели в щель прикрытой дверцы. Огонь вяло валялся внутри, тыкался по стенкам зева, и в один момент печка вдруг охнула, пламя стало упругим, выгнулось в вытяжку, и печь загудела. Они радостно прижались друг к другу.
– Хорошо? – спросил Грим.
– Хорошо, – ответила Мария Владимировна и тоже вполне по-хозяйски спросила. – А дров у нас хватит?
– Дрова есть. Дров хватит, – домовито ответил Грим. – Дом прогреем как надо. Ты на стол собери, налей маленько, я сейчас…
Он принес пару охапок поленцев, сложил их перед печкой, прикрыл поддувало, оставил щель в два пальца. Тяга выровнялась, упругий огонь начал, как положено, лизать нутро печи.
– Чаю надо попить, я на речку за водой.
Он взял ведро, прошел по краю огорода, вышел на задах усадьбы к лозняку, за которым была тропинка к реке. Ноги вспомнили путь, он шел легко, привычно. Наклонившись, кинул вперед ведро, заучено черпнул воды, поставил ведро у ног и поднял голову. Над черным лесом, в черно-синем небе мерцали искристые звезды. В прозрачной ночи неистовствовали соловьи.
Из-за лозняка упруго струился вверх белый дым из печи его дома. У ног тихо шлепала в берег черная речная вода. Грим судорожно набрал в грудь воздуха, проглотил комок в горле. Тыльной стороной ладони провел по глазам. Глаза были мокрые. Он присел на корточки, зачерпывал воду и плескал в лицо, пока от ледяной воды не заломило ладони.
– Ну, Ванятка хренов, – пробормотал Грим. – Вот же, распустил сопли в сахаре…
Сзади кто-то протяжно вздохнул. Он обернулся. Позади него, скорбно опустив голову, сидел пёс, совсем старый, с клочковатой по весне шерстью, с опухшими суставами. Грим позвал его:
– Иди ко мне.
Пёс подошел, сел у ноги. Грим положил ладонь на его голову, погладил. Пёс прижался боком к его колену, что-то пробурчал, затих, и стал смотреть за реку, где поверх леса выплывала луна. Глаза у собаки слезились.
– Ты что, тоже плачешь? – спросил Грим. Пёс ответил тяжелым вздохом. Так они стояли долго, пёс смотрел на реку, на луну, Грим гладил его и глубоко дышал, успокаиваясь. Потом пёс проковылял к краю воды, полакал и сел перед Гримом, спрашивая всем своим видом: ну, как будем жить дальше?
– Значит, так, – уже весело сказал Грим. Имя твое будет Цезарь. Понял? Теперь ты Цезарь! Поживешь хоть с нормальным именем. Пойдем. Будем жить вместе. – Грим взял ведро и пошел к дому. Пёс поковылял следом, Грим увидел, что задняя левая лапа Цезаря перебита и уже ссохлась.
