Жанна Тевлина - Жизнь бабочки
К сну прилагалось довольно схематичное описание современной жизни в Мадриде, что-то вроде путеводителя, которое следовало переработать и вставить в виде флешбэка в середину композиции. То, что сделала из этого Клыкова, действительно было чудовищно. Сплошные красоты Мадрида, бессмысленные посиделки в ресторанах и других питейных заведениях, неземная любовь к роковой красотке с последующим горьким разочарованием. Красотка оказалась с гнильцой, и герой, не колеблясь, изгнал ее из своей жизни.
Маня задумалась. «Было тревожное утро». Она вдруг засомневалась. А вдруг окажется, что это было совсем не утро, а день или вечер. Сева очень строго относится к деталям. Она написала себе в блокнот: спросить, какое было время дня. Также не давало покоя слово «тревожное». Она не была уверена, что утро бывает тревожным. Все это очень мешало, и не давало идти вперед. Она решила, что начало придумает позже, а пока будет писать о том, что не вызывает никаких сомнений. В клыковском варианте героя звали Роман, и Сева вроде не возражал, так что она решила имя оставить прежним. «Роман с болью разглядывал старые домики, которые совсем не изменились по сравнению с тем, какие они были, когда он был маленьким». Она перечитала предложение. Оно было длинным и громоздким, но этим она хотела подчеркнуть мрачное настроение героя. Не нравилось выражение «с болью». Сюда так и просилось «с болью в сердце», но это было уже очевидным штампом. «Старые домики вызвали у Романа неприятное чувство». А здесь явно было что-то не то, что-то очень простое, о чем она знала, но никак не могла ухватить строчку. Она огляделась, на стене напротив висела картина с видом Коктебеля, которую когда-то покупали родители. Настроение мигом поднялось, и она бодро застрочила. «Вид старых домиков вызывал у Романа неприятное чувство». В этом сочетании ей не нравилось прилагательное «старых». А что бы было, если бы они были новыми, и вообще непонятно, эти домики не нравились вообще или из-за своей старости. Она чувствовала, что это важная деталь, которую ни в коем случае нельзя извращать. «Роман был расстроен, что вид у старых домиков был неизменившимся». А вот тут определенно «вид» был лишним. «Роман был расстроен, что домики были такими же старыми и неизменившимися». Предложение уже вызывало легкое отвращение, и она решила пойти дальше и потом опять вернуться к нему. «Было непонятно, где были все люди». Подумав, она зачеркнула «все». «Роман радостно подумал, что домики в Испании были намного красивее дачных домиков». Домики, домики! Она заменила «домики в Испании» на «дома». Теперь это резало слух своей очевидностью: каждый ребенок знает, что дома в Испании красивее старых подмосковных домиков, и совершенно непонятно, зачем об этом писать. Также вызывало сомнение выражение «радостно подумал». Можно ли радостно думать? Человек или думает, или не думает. И потом непонятно, откуда взялась радость, он же только что грустил. Этот момент следовало как-то обыграть или просто опустить. «Роман с товарищами зашел в нежилой домик, вспоминая, кто здесь жил». Ее первым вариантом были «друзья», но по сюжету никакими друзьями они не были, даже наоборот, поэтому она заменила «друзей» на «товарищей», но и «товарищи» ни с какого боку не подходили. Это вообще было из другой эпохи. «Роман со всеми зашел в нежилой домик, вспоминая, кто здесь жил». Кто жил в нежилом домике? Понятно, что когда-то он был жилым, но все равно сочетание звучало коряво. Она все больше раздражалась. Встала из-за стола и пошла на кухню. Там в шкафчике стояла начатая бутылка коньяка. Она налила рюмку и выпила залпом. Внутри сразу потеплело, и она немного успокоилась. Взяла бутылку и вернулась к компьютеру. Перечитала написанное. Разом охватила такая безысходность, что захотелось что-то разбить или кого-то ударить. Это был тупик, и больше нечего было ждать. С чего она взяла, что умеет писать! У нее никогда ничего не получалось: не получилась семья, не получилась любовь с Мансуровым. Если человек бездарен, то бездарен во всем. На столе, рядом с клавиатурой, стояла пустая кофейная чашка. Она схватила бутылку и налила полную чашку. Глотнула, поперхнулась и сильно закашлялась. Из глаз полились слезы, и она вытирала их ладонью. Откашлявшись, глубоко вдохнула и разом допила всю чашку. Голова работала четко. Она подошла к шкафу, сняла с вешалки брюки. Важно было выбрать подходящий свитер. Ее любимый синий сильно пах духами, а она знала, что Сева не выносит посторонние запахи. Он об этом не говорил, но она чувствовала. Надела белую кофту, почти не ношенную. На ней были не очень красивые пуговицы, маленькие, будто перешитые с другой вещи, но дальше выбирать не было сил. Она больше не могла находиться дома. Прямо во дворе поймала частника, назвала адрес. Этот адрес был в мансуровской анкете, и она давно выучила его наизусть. Он жил на Пятницкой, недалеко от набережной. Он как-то обмолвился, что его отец когда-то был большой шишкой и получил эту квартиру от работы. Живет ли он там один или с родителями, она не знала. Сейчас это не имело значения, она больше не могла ждать. Если окажется, что дома кто-то есть, она попросит его выйти. Он не сможет ей отказать. Все равно она не уйдет, пока не поговорит с ним. Машина остановилась у подъезда, Маня расплатилась. Волнения не было, только нетерпение. Сейчас решалась ее судьба.
Кода она не знала, а в домофон звонить не хотела. Она чувствовала, что нельзя заранее обнаруживать себя. К подъезду подошел мальчик лет десяти, ловко набрал код и побежал наверх, перескакивая через ступеньки. Маня вызвала лифт. Мансуров жил на четвертом этаже. У квартиры остановилась, прислушалась, но оттуда не доносилось никаких звуков. Она нажала на кнопку звонка. Через минуту дверь открылась. В проеме стоял Сева в спортивном костюме. Он показался ей совсем другим, родным и домашним, без привычного панциря. Минуту они молча смотрели друг на друга, потом Сева спросил, немного растерянно:
– А как вы узнали мой адрес?
– Он в анкете есть.
– А что случилось?
– Мне надо с вами поговорить.
Не дожидаясь ответа, она прошла в прихожую, немного потеснив его в сторону. Сняла куртку и сапоги. Тапочек он не предложил.
– Куда я могу пройти?
Он повернулся и пошел вперед, Маня двинулась за ним. Они оказались на кухне. Он первый сел на табуретку, и она присела напротив. Он молчал и ничего не предлагал, и надо было что-то говорить.
Она сказала излишне громко:
– Я больше так не могу.
– Как?
Тон его не оставлял никаких надежд, и она внутренне взмолилась, чтобы случилось какое-то чудо, которое поможет растопить его сердце. Есть какая-то тайна, которая мешает ему поверить ей, но она заставит его. Она заставит… Она перегнулась через стол, чтобы быть ближе к нему, и закричала:
– Я не могу без тебя! Не могу! Ты можешь понять?!
На его лице появилась улыбка.
– Манечка, да вы пьяная…
– Я не пьяная! Я все соображаю! Ну, пожалуйста, ну поверь мне, я больше не могу!
Он продолжал улыбаться, немного иронично. Потом поднялся из-за стола и налил ей воды прямо из-под крана. Маня послушно выпила.
– Манечка, если вы хотите чего-то добиться, надо вести себя совсем по-другому…
– Хорошо. Как? Скажи мне, как?
– Это нельзя объяснить. Это надо чувствовать…
Самым трудным было то, что он никак ей не помогал. От него не исходило ничего, ни тепла, ни холода, она как будто бы разговаривала сама с собой. Может быть, он ждал инициативы от нее, так как не смел брать на себя такую ответственность, и поэтому ставил барьер. Он прекрасно знал, что она не свободна. Маня встала, отошла к кухонной стене и прислонилась к ней спиной. Посмотрела на Севу. Он наблюдал за ней внимательно, немного тревожно. Отыскала на ощупь верхнюю пуговицу, расстегнула. Спустилась пальцами к следующей. Там была узкая петля, и пуговица никак не расстегивалась. Она дернула с силой и сразу две пуговицы полетели на пол. Она не заметила, как он оказался рядом с ней. Она встретилась с ним взглядом. В его глазах была паника. Он схватил ее за локоть и больно сжал.
– Уходи! Ты слышишь? Быстро уходи.
Она пошла, наступая на пуговицы. Кое-как оделась. За ее спиной хлопнула дверь. На улице сразу почувствовала холод. Оказывается, она не застегнула куртку и так и шла с голой грудью. Застегнувшись, она огляделась, пошла в сторону Ордынки. Остановилась у первого попавшегося ресторана. Картонный гном настойчиво предлагал попробовать дешевые бизнес-ланчи. Зал был почти пустым: какой-то парень с ноутбуком у окна и двое мужчин в деловых костюмах. Она присела за дальний столик, заказала 200 грамм коньяку и орешки. Коньяк подействовал быстро, и стало немного легче. Домой она идти не могла, ей было даже противно об этом думать. Теперь, когда разрушилась последняя надежда, она вообще не представляла, как будет жить дальше. Без любви ее существование превращалось в пресную рутину, в которую не было сил возвращаться после того драйва, который она пережила. Если бы можно было хоть с кем-нибудь поговорить, но такого человека не было. Она подозвала официанта и заказала еще 200 грамм коньяку…
