Ульяна Соболева - Пусть любить тебя будет больно
Издалека услышала голос Ворона из-за двери в кабинете. Он бодрствовал по ночам, как и я. Сегодня Афган привел очень странного человека. Я из окна мельком увидела, как машина подъехала. Они долго сидели в кабинете Савелия, а когда уходили, я с ними столкнулась в гостиной. Он показался мне дерганым, странным: глаза бегают все время и худой, словно болен чем-то неизлечимо. На руках татуировки, даже на пальцах. Одет не так, как все окружение Ворона, скорее, бедно одет, как попало. Я таких людей в этом доме раньше не видела. Он на меня долго смотрел, а я на него. Потом поблагодарил Ворона и ушел с Афганом.
Я так и не поняла, кто это. Савелий редко принимал посетителей. Бывает, иногда какие-то незначительные вещи заставляют задуматься, искать ответы на странные вопросы. Вот так и я смотрела на этого мужчину, и мне казалось, что его появление в доме как-то связано со мной. Хотя никогда раньше его не видела. Может, потому что так посмотрел на меня или потому что Афган поторопился его увести. Я тогда снова в окно смотрела, как они в машину садятся.
Очнулась от мыслей и прислушалась к голосу Ворона за дверью, не решилась постучать, думала вернуться обратно в спальню, не мешать. Судя по тону, он с кем-то спорил. Долго говорил, потом, видимо, слушал молча и снова говорил. Я вдруг услышала звук удара, и все стихло. Прошла к двери кабинета и легонько постучалась. Мне ответили не сразу, а потом спокойным голосом сказали:
– Входи. Не заперто. Могла и не стучать. Я тут ничего не прячу, и скрывать мне нечего.
Савелий сидел в своем кресле у окна, его любимое место. На полу сотовый с разлетевшимися частями корпуса и выкатившейся батареей. Я приблизилась, наклонилась и осторожно подняла пластиковые части. Автоматически собрала под характерный треск сомкнувшихся деталей. Потом подала сотовый Ворону. Он взял, не глядя на меня.
– Знаешь, Оксана, говорят, не поздно начать жить правильно. Не поздно начать с чистого листа. Лгут, сволочи. Поздно. Иногда настолько поздно, что хочется о стены башкой биться. Поздно и не нужно. Никому не нужно. Жалкие потуги реанимировать труп. Ему наплевать на них… он уже давно мертвый и холодный. Его можно у огня положить, но он не оживет – только начнет разлагаться.
Я понимала, что он об отношениях со старшим сыном. Они были довольно сложными. Насчет младшего я знала слишком мало, да и он почти не бывал здесь.
– Я только на старости лет понял, что «как лучше» не бывает. Это мы так хотим. Мы думаем, что знаем, и ошибаемся в девяноста девяти процентах. Мы можем знать только «как лучше» для нас, и все. И точка. Нет никаких «лучше» для других.
– Вы о чем-то сожалеете?
Он тяжело вздохнул.
– Сожалею. Нужно любить и не думать о том, «как лучше». Отказывая и себе, и тому, кого любишь, ради какой-то правильности, идеальности. Потом тебя же за эту правильность и ненавидят. Надо неправильно. Надо так, чтоб это «неправильно» приносило счастье. Идеальность уродлива, Оксана. Безобразная и отталкивающая. Она мертвая. Красота в ошибках, глупостях, промахах. Меня ненавидят за то, что я хотел идеально, безупречно. Люто ненавидят, и самое паршивое – заслуженно.
– Все не так. Я не думаю, что вас ненавидят. Не вижу этой ненависти.
Он усмехнулся, прокручивая в пальцах сотовый.
– Здесь даже думать не надо. Ненавидит. Я эту ненависть кожей чувствую. Просто жалеет старого. В этом отношении он лучше, чем я. Я бы не жалел – дал бы под зад коленом. В этой жизни жалость слишком отвратительна. Если уважаешь – не жалей, а пристрели. Намного гуманней.
– Мне кажется, вы себя совсем не знаете. И никому не давали себя узнать.
– Нельзя было. Жизнь другая была. Только маски страшные с оскалом, чтоб боялись. Иначе сожрут и не заметят. Потом маска к тебе прирастает, и ты уже сам не знаешь, какой ты настоящий.
– Я вижу, какой вы с моими детьми, со мной, с Фаиной. Именно настоящий.
– А с ним не могу. Привычка что ли или страх идиотский. Надо было быть таким с собственным сыном, а не растить его как в казарме, в вечной боевой готовности. Без ласки и слова доброго. Знаешь, я с ним ни разу ни в театр, ни в цирк. Ни разу. То времени нет, то привыкать к нему не хотел, то думал не делать из него девчонку.
Я не знала, что можно сказать. Угрызения совести – это личный враг каждого, и никто не может убить этого врага, кроме тебя самого. Савелий остался с ним один на один. Наверное, вообще впервые говорил об этом с кем-то откровенно, и я слушала, потому что понимала, насколько это для него важно.
– Вы знаете, а я не побоюсь и повторю, что никогда не поздно. Дети остаются для нас детьми, даже когда сами становятся взрослыми. Им нужны забота и тепло. Место, где их ждут и любят, просто потому что они – это они. Не за заслуги и достижения, а со всеми ошибками и недостатками. Им это необходимо знать, а не додумывать. Необходимо слышать, чувствовать и видеть.
– Это будет выглядеть слишком жалко. Стал немощным – и потребовались любовь и забота. Стакан воды подать да пожалеть старого. Унизительно. Пока сам горы воротил, никаких шагов не делал, а теперь смерти испугался и грешки замаливаю?
– Зачем думать о том, как это выглядит? Вы никогда не сможете посмотреть на себя глазами тех, кто вас любит. Просто позвольте им быть рядом. Сделайте шаг навстречу. Это очень трудно… но иногда это и есть та тоненькая грань, которая отделяет от понимания.
Савелий посмотрел на меня.
– А ты? Не устала делать первые шаги за это время?
– Нет. Не устала. Это лучше, чем стоять на месте или пятиться назад.
– Умная девочка. Взрослая и умная. Иди вперед. Тебя там ждут.
– Где? – тихо спросила, и сердце замерло.
– Там, куда ты идешь. Ты, главное, продолжай идти.
23 глава
Утром принесли почту, и я увидела первое письмо от него… но так и не смогла открыть. Я долго всматривалась в буквы на конверте. Они плясали у меня перед глазами, но я так и не решилась. Поднесла к лицу, закрывая глаза и пытаясь почувствовать его запах, но пахнет бумагой, чернилами, да чем угодно, кроме него. Но ведь он держал его в руках… писал на конверте адрес и, высылая мне, думал о нас. Сползла по стене и долго смотрела на бумагу затуманенным взглядом через дрожащую пелену едкого отчаяния. Что там за белым конвертом с красно-синими штрихованными узорами и двумя марками? Там будет моя жизнь или там смертный приговор? Да, я боялась узнать, что именно он мне написал после двух лет молчания. Я бы не выдержала еще одного удара. У меня больше не осталось места для шрамов. Их слишком много, и все они кровоточат. Если тронуть душу кончиками пальцев, она, наверное, шершавая на ощупь от порезов. Хроническая боль и надежда живут под этим толстым слоем рубцов и отметин. Мне стало страшно, что он сможет у меня ее отнять. А я не готова с ней расстаться. Все еще не готова… Не сегодня, когда именно эта надежда дает силы каждый новый день просыпаться, улыбаться, строить планы на завтра, играть с детьми. Не хочу ничего знать. Я привыкла. Не знать и ждать. Вопреки всему отрывать календарные листы и мысленно надеяться, что каждый из них приближает нашу встречу. Не отдам. Надежду не отдам никому – даже ему. Она моя! Я ее заслужила за все время, проведенное с ним. Мне положена моя слабая, моя несчастная и хрупкая надежда.
Вытерла слезы тыльной стороной ладони и положила письмо в сумочку. Я прочту. Потом. Когда-нибудь. Можно быть сколько угодно сильной против ударов судьбы и бесконечно слабой перед парой слов, которые могут убить своей необратимостью. Я не хочу умирать. Не сейчас.
Решительно встала и поправила юбку, бросила взгляд на часы – нужно успеть до отъезда Карины. Работа отвлечет от мыслей о письме. А ночью… ночью я оставлю сумочку внизу или забуду письмо в рабочем столе. Будем считать, что его не было. Ничего не было. Мне оно приснилось… и в нем обязательно написано, что он меня любит и скоро вернется к нам. Например, сегодня. Да, вот возьмет и приедет. Его выпустили, и он прямо в этот момент едет домой на такси и смотрит в окно на распустившуюся сирень… Я так живо увидела эту картинку, что от отчаяния заболело в груди. Я бы отдала что угодно, чтобы это было правдой, а не сладкой иллюзией.
Как же давно я не ходила пешком по улице, не ездила в метро. Целую вечность. Вдохнула свежий воздух полной грудью и медленно выдохнула – сиренью в городе пахнет. Свежестью, мечтами и летом. Той самой надеждой, за которую я цеплялась изо всех сил.
Не захотела машину у Ворона брать – моя забарахлила еще до выходных. Афган отогнал ее в ремонт и предложил взять автомобиль Савелия, но мне почему-то захотелось пройтись вот так просто по улице, вдыхая запах цветущих деревьев, пение птиц и шум города. Конечно, за мной будет присматривать кто-то из их людей. Я даже не сомневаюсь, что меня безмолвно сопровождает охрана. Пусть тоже подышат воздухом. Им полезно.
Моя машина будет готова через пару дней. Я уже начала называть ее своей – машину Руслана, где все еще сохранился запах его парфюма и сигарет. Я намеренно возила в бардачке маленький пробник, чтобы всегда пахло так, словно он только минуту назад вышел из автомобиля. Я где-то читала, что, если мысленно не отпускать человека, он это чувствует и не может уйти. Невидимая ментальная связь. В таком случае я впилась в него крючьями насмерть, потому что не отпущу.
