Ульяна Соболева - Пусть любить тебя будет больно
К машине я пошла уверенным шагом, и когда села рядом с Графом, тот тут же повернул ключ в зажигании. Он словно не сомневался, что я выйду намного раньше.
– Вы знали, да? – спросила очень тихо, даже сама себя едва слышала.
– Разве это имеет значение? Или вы отказались бы от свидания, если бы я сказал вам, что думаю по этому поводу?
– Не отказалась бы, – твердо ответила я и почувствовала, как дерет в горле от невыплаканных слез. Неужели у меня еще они остались за это время? А может, и нет. В глазах так сухо, как песок насыпали, и виски разрывает от тупой и монотонной пульсации.
– Вы можете лететь в Валенсию. Мы организуем сопровождение и охрану. Руслан сказал, что, скорей всего, вы захотите уехать.
– Он ошибся. Я никуда не полечу. Мы все останемся здесь и будем его ждать.
– Неизвестно, сколько придется ждать.
– Мы будем ждать сколько угодно. Я буду.
Почувствовала, что он повернулся ко мне, но продолжала упрямо смотреть на дорогу.
– Это ваше решение, а мы поддержим любое.
Как ни странно, но я почти успокоилась, когда произнесла это вслух. Да! Мы будем его ждать. Этого проклятого упрямца. Надо будет – и десять, и пятнадцать лет подождем. Хотя это звучит как приговор. Через десять лет… пятнадцать… От прежней меня уже вряд ли что-то останется. Не хочу об этом думать. Не хочу и не буду.
– Мам!
– Да, – голос сына ворвался в мысли и выдернул из воспоминаний, я посмотрела на Ваню через зеркало и снова на дорогу.
– А папа зачем вчера приезжал?
– Поговорить. Как всегда. Ты же знаешь своего папу. У него вечно какие-то новые и грандиозные планы.
– Просил тебя вернуться к нему, да?
Я потянулась за бутылкой с минералкой и кинула её на заднее сиденье.
– Забыла отдать. Как ты любишь – слегка газированная.
– Мам, тебе не нужно менять тему. Я знаю, что ты не вернешься к отцу. И я бы не хотел этого.
Я бросила быстрый взгляд на спящую Русю и снова посмотрела на Ваню.
– Не хотел бы?
– Ты бы была с ним несчастной. Ты его не любишь. Ты Руслана любишь. Нельзя жить с кем-то одним, а любить другого – ничего не получится.
– Это кто тебе такое рассказал?
Я усмехнулась, сворачивая к дому Савелия.
– Тетя Фаина. Мы вчера с ней на кухне сидели, пока она пекла пирожные для деда Савелия.
– Савелия Антиповича, Ваня.
– А он сказал, чтоб я его дедом Савелием называл.
– Не кричи – Русю разбудишь, и она отберет у тебя планшет, когда мы поднимемся домой.
– А Руслан когда-нибудь вернется, мам?
Больно стало всего лишь на секунду, но очень ощутимо. Настолько ощутимо, что я не сразу выдохнула.
– Обязательно вернется. А ты бы хотел, чтобы он вернулся?
– Я хочу, чтоб ты снова улыбалась, мама… Ты будешь улыбаться, только когда он вернется. Я точно знаю.
– А ты сам? Ты бы хотел, чтобы он вернулся?
– Да. Очень хотел бы. Конечно… папа бы этого не понял… но я Руслана тоже люблю.
22 глава
Я долго смотрела на нераспечатанный конверт и, открыв ящик стола, положила поверх тридцати других… Тридцать первое, присланное им обратно. Несколько недель туда и обратно. Недель ожидания, надежды и молчаливого упрямства. Он их даже не открывает, тут же шлет назад, а я с такой же настойчивостью пишу ему следующее. Пишу медленно, смакуя каждое слово, каждую фразу и предложение.
Я общаюсь с ним. И пусть это не диалог, а монолог, но как говорят – мы должны слышать то, что нам так и не сказали, и только тогда мы обретем истину. Читая между строк, впитывая с паузами, прислушиваясь к тишине. Ведь далеко не всё можно описать словами. Молчание зачастую красноречивее любых слов. Его молчание. Я слишком хорошо знала адресата, чтобы не сомневаться – это молчание оглушительней крика. Иногда я даже боялась, что ответит. Напишет жестокое: «оставь меня в покое», или «я не люблю тебя, не жди, не верь, не надейся». Если кто-то мог увидеть в этом молчании пренебрежение и презрение – я видела отчаяние и дикую силу воли, которую пыталась сломать своей настойчивостью и сломаю. Когда-нибудь эта стена падет под натиском моих ударов. Я буду биться об эту стену до крови, синяков и ссадин. Вода точит камень, и это правда. Только время покажет, что я не сдалась. Только оно истончает эту преграду и сокращает пропасть. Не наоборот, как мог бы кто-то подумать. Из сил выбиваются не в начале пути, а в самом конце, когда уже нет надежды на второе дыхание, и именно тогда мы ближе всего к нашей цели. Мне слишком тяжело сейчас, только потому что я близко. Я готова к тому, что станет еще тяжелее и больнее. Готова ко всему.
Иногда я закрывала глаза, проводила пальцами по поверхности конверта и представляла себе, как он получает письмо, смотрит на конверт. Я видела его лицо – слегка бледное, худощавое, с лихорадочным блеском карих глаз. Как слегка щурится и сжимает челюсти. На колючих скулах играют желваки, и я буквально физически ощущаю их линию под пальцами. Как будто рисую ее мысленно до ямочки на волевом подбородке, вверх к сжатым губам, обводя их контур, повторяя линию носа к глазам, заставляя их закрыть, чтобы трогать ресницы и разглаживать морщины между бровей, а потом зарыться в непослушные волосы, привлекая к себе.
Я представляла, как дико ему хочется вскрыть конверт, сожрать каждую букву и перечитать их тысячи раз. Затереть пальцами, помять в карманах и спрятать под жесткими наволочками тюремных подушек. Но он отказывает себе. Отбрасывает, как горящий уголь обожженными пальцами, чтобы не обжечь душу. Свою и мою. Чтобы отобрать у меня то, что мешает жить дальше без него – надежду. Мой наивный упрямый безумец, у человека можно отнять все, кроме трех вещей – свободы, надежды и веры. Потому что они живут в сердце, и пока человек жив, он будет верить и надеяться. Это неподвластно желанию, неподконтрольно и неуправляемо, как ревность и любовь. Нельзя сказать себе «не жди, не надейся, не верь»… Так же, как нельзя сказать: «не люби и не ревнуй», или «люби этого, а не того». Такой выбор делается на космическом уровне, и этот космос никогда не покорится нашим желаниям.
А свобода… Свобода – это решение. Это внутренний мир каждого. Её не отнять ни цепями, ни кандалами. Рабами не становятся поневоле. Самый свободный на вид человек может быть рабом своих желаний, потребностей, работы, а самый презренный раб, умирающий от голода и побоев, может быть свободным. Потому что не сломался и не покорился. Он ТАК решил, как бы его ни калечили те, кто называет себя хозяевами.
Руслан мог сколько угодно открывать клетку и даже гнать меня из нее насильно, но я впилась в железные прутья намертво, и моя свобода именно в моем решении никогда ее не покидать. Я – его, а он – мой, и это не изменится только потому, что он её открыл. Это изменится только тогда, когда я сама решу ее покинуть, а значит – никогда!
И я заплетаю волосы в косу, включаю ночник, беру шариковую ручку, тетрадный лист. Я пишу ему снова. Пальцы уже давно не дрожат, а сердце бьется очень тихо, так, что я сама не чувствую его стука. Оно прислушивается к безмолвию и знает, что и это письмо будет очередным ударом о бетонную стену. Но ведь рано или поздно по ней пойдут трещины. Если долго. Если в одно и то же место.
«Знаешь, я часто думаю о том, что каждый день приближает мою встречу с тобой. Каждая минута и секунда сокращает между нами расстояние в годах. Люди говорят, что ждать тяжело. Наивные. Намного тяжелее уже ничего не ждать. Ведь ожидание – это надежда. Ты отнимаешь ее у себя, но ты не можешь забрать ее у меня или у Вани с Русей. Ты не можешь забрать ее у Никиты. Да, ты о нем ничего не знаешь, потому что не прочел ни одно из моих писем, а он уже знает о тебе. Конечно, не понимает пока, что на том снимке, который я повесила над кроваткой, изображен его отец, но скоро начнет тебя узнавать. Ему сегодня исполнился год и три месяца. Я спрашивала у тебя, как бы ты хотел назвать сына, но ты даже не знаешь об этом. Я выбрала ему имя сама, надеюсь, тебе понравится. Ты знаешь, его появление было для меня полной неожиданностью, но я с первой секунды знала, что там, внутри, снова сплелись в таинственный клубок вечности «мы». Когда шла к врачу, уже точно была уверена в диагнозе. Каждый раз, когда ты уходишь от меня, оставляешь часть себя со мной. Или я слишком не хочу отпускать тебя и отбираю кусок себе. Я была счастлива узнать об этом. Написала тебе… и это было первое письмо, на которое ты не ответил. Потом их было много. И я понимала, что это не ошибка – ты действительно их не читаешь. Больно ли осознавать это? Больно. Так больно, что иногда закрываю глаза и справляюсь с этим приступом, почти не дыша. Потом возвращается упрямое желание писать снова. Я хочу, чтобы ты знал – я не отпущу. Ты можешь, а я нет.
Смотрю на нашего сына, и боль проходит. Тебе будет больнее, когда ты о нем узнаешь. Когда поймешь, как много пропустил из его жизни. Но я храню все свои письма. И я отдам их тебе, когда вернешься. Не «если», а «когда», и только так.
