Дмитрий Иванов - Как прое*** всё
Невропатолог быстро прошелся, почти пробежался по комнате, подбежал к умывальнику в углу, быстро и тщательно, как это делают врачи, вымыл руки, лицо и энергично вытерся полотенцем. Свежий и страшный, он вернулся за стол. И сказал:
– А знаете что, молодой человек. Я рекомендую направить вас на флот. Из вас получится прекрасный водолаз. Отслужите три годика, приходите ко мне.
– Зачем? – совсем сдал я.
– Я рекомендую вас для поступления в медицинский. Ректор московского Первого медицинского – мой друг. У него тоже, кстати, на даче, живут… Он называет их «практиканты». Я вам скажу, врач из вас получится очень и очень. У вас есть… Наблюдательность.
И доктор с улыбкой протянул мне рекомендацию в водолазы.
И тут я вдруг понял, что делать. И сказал:
– Я пишу стихи.
Как бы в доказательство, я вынул из кармана рубашки и показал психиатру простой карандаш. Он долго и пристально смотрел на карандаш. Потом сказал:
– Интересно, интересно… Прочитайте.
Я прочитал свои стихи, из последних. Врач слушал. Потом подошел ко мне. Внимательно изучил мое глазное дно. И сказал:
– Ну, милый мой. С этого надо было начинать.
И тут же выдал мне справку. В ней было написано:
«Нуждается в постоянном наблюдении. Тяжелый. Рекомендован стационар».
Так мои стихи спасли меня. Или наоборот – погубили.
Поэт-бульдозерист
Стасик Усиевич в это время ушел в армию и попал в стройбат. У Стасика было плоскостопие. В армии Стасику жилось плохо. Его били грузины-деды, потому что они контролировали часть, в которой Стасик служил. Усиевич был наполовину хохлом, наполовину евреем. Это было очень неудачным сочетанием, потому что еврейского землячества в стройбате не было, евреи вообще не ходили в армию – будучи виолончелистами и шахматистами, они получали освобождение. А хохлов в стройбате было достаточно, но они жестоко ебошили друг друга, потому что ебошить друг друга – важная национальная черта хохлов, раскрытая Гоголем в поэме «Тарас Бульба». Поэтому у Стасика постоянно была разбита в кровь вся бульба. Кроме того, Стасик был поэтом, но никакого землячества поэтов в стройбате не было и быть не могло. Таким образом, Стасика били все, а Стасик бить никого не мог, потому что был щеглом.
Я очень удивился, когда Стасик написал мне в письме, что он теперь щегол. Мне показалось это красивым. Я помнил по русской литературе такое выражение, как «щегольски». «Щегольски одет» в пушкинское время значило – одет в дольче-и-габбану. Герой часто в произведениях русских литераторов ходил либо щеголем, либо гоголем. Лично я, конечно, предпочитал бы ходить гоголем, а лучше – ходить Гоголем. Но и щеголем – это тоже неплохо. В этом есть дендизм.
Я написал Стасику, что мне нравится его дендизм, на что Стасик ответил мне гневно, что в стройбате дендизм невозможен и что мне не понять, через какие страдания и унижения он там проходит.
Но самое удивительное, что через страдания и унижения к Стасику вдруг стали приходить стихи. Стасик присылал мне стихи. Они были написаны как-то торопливо, на листках в клетку, поспешно вырванных из тетрадки. Стихи были хорошие. Я тут же написал Стасику, что поздравляю его и что армия сделала из него поэта. Стасик написал мне в ответ, что у него болят десны в тех местах, где раньше были зубы, и еще болит челюсть, ее сломали, зажила криво, теперь челюсти плохо смыкаются, и гречневая каша высыпается изо рта во время еды, а слюна капает на стихи иногда, когда Стасик пишет их на листках в клетку, и будь прокляты поэзия и я, который сбил его с толку и не дал ему стать актером, а подбил стать поэтом, которого все бьют и который работает бульдозеристом.
Мне показалось красивым это сочетание – поэт-бульдозерист. В этом была сила, мощь. Я хотел бы, чтобы потомки признали меня поэтом-бульдозеристом, который расчистил, освободил от ветхих строений пространство для новой поэзии. Но я не стал писать Стасику о том, что бульдозерист – это мощь, я понял: Стасику будет больно это услышать.
Поэт-дед
Потом Стасик перестал быть щеглом и перешел на следующий уровень. Служба в армии была для Стасика квестом. В котором Стасик научился подбирать оружие, патроны, здоровье, еду, сохраняться и постепенно проходить уровень за уровнем. Однажды Стасик прочитал офицерам стихотворение про Афган, и его назначили редактором стенгазеты – по сути, литератором стройбата. Это было очень теплое место. По воскресеньям Стасик должен был выступать перед солдатами – узбеками и таджиками. Их собирали в актовом зале офицеры, это было очень удобно для Стасика как поэта – ему не приходилось думать, кто является аудиторией его стихов, потому что аудитория сама шла к нему строем, а офицеры ее еще и подгоняли криками:
– Быстрее, блять, басмачество!
Думаю, любой поэт хотел бы так легко мобилизовать свою аудиторию.
Таджики и узбеки с нескрываемым любопытством слушали стихи Стасика о душманах – ведь это часто были их близкие родственники и соседи по аулу, и они надеялись из стихов Стасика узнать какие-нибудь новости.
Как официальному литератору части, Стасику были даны льготы. Ему разрешалось не работать бульдозеристом, а сидеть в библиотеке, Стасик сумел убедить командование, что стихи лучше писать не в бульдозере, а в библиотеке. Затем Стасик убедил всех, что ему нужно хорошо питаться, и выбил себе дополнительную порцию масла и каши. Правда, командование сначала спросило:
– А как же – «художник должен быть голодным»?
– Правильно. Художник должен быть голодным, – сказал Стасик. – А поэт – сытым.
На Стасика, правда, обиделся художник части.
Вскоре Стасик отъелся, челюсть зажила, Стасик стал дедом. Наступает в армии такой момент, когда щегол становится дедом. Конечно, с точки зрения эволюции видов такую мутацию трудно представить, но в советской армии все было именно так. Стасик стал поэтом-дедом.
А потом Стасик мне написал, что в их части появились новобранцы. Среди них был один поэт. Он был из Питера. Стасик позвал его в туалет. Поэт-новобранец доверчиво пошел. В туалете Стасик сразу же ударил поэта в челюсть и сломал ее. Поэт упал на пол и стал мычать, выражать недоумение. Я очень удивился, когда Стасик мне это рассказал в письме, и спросил Стасика, зачем же он так отделал поэта-новобранца, ведь он же помнит, как его самого били грузины-деды. Стасик ответил мне, что поэт должен страдать. Я согласился с этим. Я всегда так считал.
В это самое время у меня появились новые друзья. С ними было интересно, у них было чему научиться. Хотя, конечно, и не стоило.
Мои друзья
Вот и пришло время закончить первую часть этого романа-катастрофы, романа-скрипки, романа-трубы. Дорогие ребята, в первой части вы встретили и полюбили многих героев. Во второй части будет еще больше героев и всяких ужасных событий.
Больше некому. Если я не напишу про своих друзей, которые стали призраками, – кто сделает это вместо меня? Никто не сделает. И мои друзья, которых я любил, останутся не оплаканными и не осмеянными. Но они этого не заслужили.
Я помнил вас все это время, я помню вас и сейчас. Не обижайтесь, я расскажу о вас все. Так, как оно было.
Мои друзья…
