Эфраим Баух - Над краем кратера
Мы выйдем из-за деревьев, и нас встретит криками и смехом вся честная компания. И у всех у них будет остолбенелый вид при взгляде на Анастасию. Их слегка припорошенные временем и провинциальностью лица оторопеют не только перед ее лицом, но перед тем идущим от нее столичным питерским лоском, к которому и я долго привыкал. И будет искоса поглядывать на нее и Нина, пришедшая с Маратом, и Данька, и даже Кухарский, лишь недавно переведшийся на работу в местное геологическое управление. А Данька будет сидеть с нами в обнимку и нашептывать мне на ухо, что, как я понимаю, Светлана не придет, но с Царёвым рассталась, или, вернее, он по старой своей привычке бросил ее, а она передала, что стыдится своего поведения на Греческой площади. А на ухо Анастасии он будет шепотом представлять всех собравшихся. Опять мне на ухо: приготовил для меня сюрприз.
Из леска возникнет Лена, одна, без всякого сопровождения. Встану и отойду немного в сторону, и она подойдет ко мне вплотную, скажет:
– Ты очень изменился. Питер пошел тебе на пользу. А эта красотка кем тебе приходится?
– Жена, – с какой-то необычной легкостью выдохну я, чувствуя какой-то счастливый, никогда раньше не ощущаемый прилив духа.
– Ты всегда был везунчик.
И мы будем поднимать тосты, и галдеть, заглушая друг друга. А лесок будет тянуться до дальних полей и виноградников, до первых домиков пригородного села, затканных пепельной дымкой. Паутина, поблескивающая между ветвей, тяжелеющее солнце, холмы – всё будет отрешено, всё чуть не в фокусе. Все будет полно лишь самим собой. Все будет дышать добротой, печалью и, главное, доверчивостью той же высокой пробы, что и длящаяся в небе задумчивость катящегося в осень солнца.
Мы будем дотемна сидеть у родника, и от города нас будет отделять лишь волнистое пространство холмов и дальнее скопление огней. А потом начнем прощаться, и расцелуюсь со всеми, и с Ниной, и с Леной, и с ребятами, и попрошу Даньку не провожать нас. Мы пойдем опять через озеро. Это будет странный миг, и все мои товарищи и женщины, которых любил, растают во мгле, и будет понятно, что это расставание надолго, если не на всю оставшуюся жизнь.
Мы снова спустимся к озеру, и посидим на скамейке, на которой сиживал с Леной. И Настя осторожно потянется ко мне и тронет губами мой висок. Я положу ей голову на колени, и буду видеть за краем ее волос теплящиеся свечи звезд. И буду чувствовать тепло ее тела, и знать, что этот миг никогда не повторится, и что никогда так сильно и безоглядно не буду ощущать опоры в существе, которое стала неотъемлемой частью моей жизни.
А пока приморский город, неповторимая Ялта засыпает в такой знакомой, доверчивой и мягкой мгле. Падает, кружась, лист с каштана. Листва рябит в свете фонарей, как рыбья чешуя. Дремлют корабли на рейде, а мы поднимаемся по трапу на небольшой теплоход «Аджигол», чтобы плыть до Одессы.
В тесной каюте приятный аромат. Мы сидим в темноте на узких койках напротив друг друга. Она берет мою руку и говорит:
– Ты прости меня за то, что я тебе там, у моря, наплела про второстепенность мужчин. Меня иногда заносит, и тебе следует к этому привыкнуть. Ты для меня первостепенен, и без тебя я пропаду. А теперь наступает ответственный момент: я хочу тебе сообщить, что я беременна. Ты должен беречь нас и навсегда отбросить память о снежном колодце.
Сердце мое готово остановиться. Я обнимаю ее, и целую.
Качает в колыбели. Перегибаюсь через ее край, зависаю над краем кратера, выпадаю, лечу… в снежный колодец. Бездыханно вскакиваю со сна.
Анастасия спит младенческим сном.
Выбираюсь по узкому трапу на палубу, на свежий ночной ветер морских пространств и замираю у борта корабля.
Эпилог, а по сути – пролог к роману
Тишь да гладь, ночь да звезды в морском акватории,
Только сердце трепещет в груди, как щегол.
Мимо дальних и слабых огней Евпатории
Нас в Одессу везет теплоход «Аджигол».
Спит в каюте она. Волны скачут и бесятся.
Я на палубу вырвусь из сонных сетей.
Спит корабль. Только стоит над волнами свеситься —
Ты внезапно один среди звезд и снастей —
Ввысь уходят так резко с гулом ветра и лопастей,
Где Медведица кажется краем гряды,
А внизу – тьма, смола, вознесенья и пропасти,
Желваки и развалы, и тяжесть – воды.
Только вот же и волны мне кажутся сонными,
Раздаются так нехотя и не в пример.
В этот миг ощущаешь – болезнью кессонною
Мы раздавлены – тяжестью всех атмосфер.
И, как крабы, мы пятимся, плоски, не поняты,
А корабль лишь игрушка, ковчег, западня.
Спичкой мачта безудержно чиркает по небу,
Но не может там высечь и искры огня.
Я один в этой тьме проявляю настойчивость
Докопаться до нас стерегущей беды —
Жизнь на миг открывает свою неустойчивость
На гигантских ладонях небес и воды.
Я беспечен и глуп: так стихии довериться.
Ведь со мною она – дремлет в ней существо,
Что еще незнакомо, но жизнь наша мерится
Лишь движеньем, молчаньем, дыханьем его.
И семья во мне спит сном доверья и млечности,
И я в миг ощущаю, что я не один,
Я на страже, я бодрствую – в звездах и вечности,
Обернувшейся ветром азийских глубин.
Так несись, «Аджигол», лопастями наверчивай
Воду, пену и боль наплывающих лет —
Что сулят они куколке, той, что доверчиво
Скоро выйдет из тьмы на безжалостный свет?!
1964–2009
Послесловие
Сорок три года прошло после написания в 1966 году прочитанного вами романа, и тридцать два года с того дня, когда его автор, alter ego рассказчика, седьмого июня семьдесят седьмого года, покинул еще существовавший тогда Советский Союз, казавшийся вечным, и улетел в Израиль на постоянное местожительство.
Итак, сегодня – седьмой день в месяце июне две тысячи девятого года.
Автор в очередной раз летит по делам в Москву.
Земля Обетованная на рассвете потягивается и, как будто впервые при оклике свыше «Да будет свет!», протягивается узкой полосой с юга на север.
Огромный воздушный корабль «Боинг-740» отрывается от взлетной полосы на запад, и в считанные секунды оказывается над легендарным Средиземным морем – колыбелью цивилизации, рожденной из лона Иудеи, Эллады и Рима.
Тридцать два года автор замирает в эти секунды перехода от суши к морю, и никак не может к этому привыкнуть.
Тридцать два года автор замеряет и замиряет в эти секунды несоразмерность своего существования с равновеликим ему необъятным пространством, сходящимся в этом невероятном углу мира, где сталкиваются, скрепляются, пытаются разъединиться, разойтись – Восток и Запад. Именно эта несоразмерность и равновеликость, а не взлет, заставляют усиленно биться сердце.
Душа притворяется дремлющей, пытаясь постичь Божественный намек.
Шестой час утра.
Корабль ложится на правое крыло, словно бы навстречу солнцу, восходящему с востока, но, выровнявшись, летит на север, почти по прямой линии, параллельно восточному побережью Средиземноморья.
День обещает быть безоблачным. Чистое утреннее солнце вычерчивает каждую складку как бы застывших волн и островов, разбросанных по маслянисто-зеленому бархату вод клочьями шерсти – золотого руна.
Прижавшись к иллюминатору, зависаешь в пространстве вместе с огромной стальной птицей и всеми, кто в ее чреве. В медово-туманной пелене по окоему, куда покато и медлительно погружены края Мира, угадывается каждый раз как бы заново нарождающаяся Эллада.
Под тобой остров Кипр, и на электронном табло перед тобой – столица острова – Ларнака. Кажется, остров недвижим. Его перемещение выдают тени. Он как бы перетекает из света и в тень, уплощается, вытягивается, жестко прорезается, выпячивается складками.
Медленно, как бы нехотя, по всему фронту с востока на запад, надвигается Малая Азия – Турция – со всеми изгибами своих гор, городками и селами, затерянными в этих изгибах, солончаками и лиманами.
Вдали обозначается турецкий берег Черного моря, тот самый, который не нужен был русскому поэту-патриоту вместе с Африкой. В дни, описываемые в романе, автору его был нужен берег турецкий, да и весь малоазийский полуостров, скрытый от взгляда, хотя он во все глаза вглядывался в морскую даль с высоты Крымских гор, понимая всю тщетность этой не раз повторяющейся попытки, особенно в утренние ясные часы. Мучило его понимание того, что можно по суше, через юг континента добраться до Израиля, тогда еще воспринимаемого весьма смутно, и потому еще более притягательного. Но путь этот изобиловал количеством препон и волчьих глаз хранителей границ и стальных стволов. Удивляло, что тут, на высотах Крымских гор, никто в зеленой форме внезапно не возникал из-за дерева или куста с автоматом наперевес, чтобы на всякий случай задержать незнакомого человека в неохраняемом месте, столь напряженно вглядывающегося во вражеское небо.
