Ирина Щеглова - Родовое проклятие
– Бабушка, налей ему, – попросила я.
– Он не пьет, совсем, да и не ест почти ничего, – ответила Авдотья. – Я думаю, – перешла она на шепот, – что нельзя ему вина…
– Ты врача вызывала? – спросила Валентина.
– Был. Приезжал мальчик на скорой. Говорит – рассеянный склероз. Лекарства выписал, но сам же объяснил, что все бесполезно, – не понижая голоса, рассказала Авдотья. Мы смотрели на Григория, впервые за весь вечер честно смотрели и говорили честно.
Мне было жаль деда. Но у меня склероза не было, ничего такого, что помогло бы мне понять страдания сидящего напротив человека. Мне было его жаль, но этот Григорий стал для меня далеким и непонятным и, чем больше я узнавала о нем, тем дальше и непонятнее он становился. Вроде бы сидел здесь с нами, но был уже вроде бы и не здесь… Так он был не похож на себя прежнего, живого, властного, того Григория, который сорок пять лет стоял во главе нашей семьи, кого мы – дети и внуки уважали и боялись, чье слово всегда было решающим, много лет, много… день за днем, с того самого момента, как мать махнула ему в окошко, с того дня, как он – пятнадцатилетний ушел из дома, ушел, чтобы выжить, он выживал, выживал и, наконец, сломался, одряхлел, словно старый дуб, в одночасье и вроде бы не из-за чего, просто пришло время, и все накопившееся за эти годы навалилось скопом, пробило последние преграды и заполнило мозг Григория темной больной пустотой.
Мы допили вино. Валентина с Авдотьей ушли в другую комнату и о чем-то шептались там, я слышала тихий смех, негромкий голос Валентины, односложные ответы бабушки… И, вдруг, неподвижный до сих пор дед попытался приподняться со стула. Это ему никак не удавалось и я бросилась к нему на выручку.
– Дедушка, обопрись на меня, обопрись, просила я, пытаясь тянуть его вверх, забросив безвольную его руку себе на плечо. Но и у меня ничего бы не получилось, не приди ко мне на выручку Авдотья. Вдвоем мы повели его к кровати. Валентина кинулась вперед, рванула покрывало с кровати, нагромоздила подушки. Мы усадили Григория спиной на эти подушки, Авдотья подняла его безвольные ноги и уложила мужа удобнее, накрыла одеялом. Втроем мы постояли молча в темноте спальни и, не зажигая света, вышли.
Потом мы, словно прячась от надвигающегося, черпали и черпали из выварки густую приторную жижу и пили ее бесконечно. Лихорадочное веселье накатило на нас троих, и мы все никак не могли остановиться, словно могли победить смерть, уже поселившуюся в Доме.
Он умер через несколько дней после нашего отъезда.
Вечером, как обычно, Авдотья уложила мужа. Потом вспомнила, что в доме нет ни капли воды. Правда теперь ей было легче: приехал на каникулы Алеша, и Валентина прислала беспутного Егорку… Но, Егорка гулял где-то, а Алеша только что помог ей перевести Григория в спальню. Она посмотрела на взрослого внука: Алеша лежал на диване и увлеченно смотрел телевизор. Постеснявшись беспокоить его по такому пустяку, как хождение за водой, Авдотья сама взяла пустые ведра и пошла к колонке.
Когда она вернулась, когда только открыла дверь и ступила в мертвую тишину дома, она словно споткнулась об эту тишину. Механический звук включенного телевизора не мог перекричать ее, Дом поглотил все постороннее, поглотил Алешку, стук двери, плеск воды в тяжелых ведрах, которые Авдотья неловко опустила на пол, поглотил все, остался только стук сердца Авдотьи и ее шаги в спальню мужа.
– Гриша, – позвала она, – Гриша… Но Гриша был уже далеко.
Мне приснилось, что у меня выпали все зубы и раскрошились во рту как яичная скорлупа. Даже во сне я знала, что выпавшие зубы – к смерти близкого человека, и знала кто этот близкий.
Переполненный общий вагон, конец августа. Ноги в пахучих носках, углы тяжелой поклажи из-под полок, колени и локти, крепкий сивушный душок; я протиснулась вперед, ближе к середине вагона и увидела Натусю. Она сидела спиной ко мне и рассказывала соседям по купе:
– Голодно было, вот они мне и написали: приезжай, мол, подхарчишься… Нагрузили мене провизии-то – два мешка. Я их связала веревкой, штоб, значит, один – на перед, другой – назад. В Лисках надо пересадку делать, народу – тьма! Бягу быстрей со всей поклажей! Када в вагон полезли, я за ручки-то ухватилась, штоб не сбросили; лезу, сзаду напирають, спереди – битком, тут-то мне он веревку – вжик и обрезал!
– Ах! – ужасается купе.
– Хто обрезал? – переспрашивают соседи.
– Известно хто: мазурик. Беспризорник можа какой, их тогда после войны скольки поразвелось… – Натуся вздыхает, расправляет руками фартук на коленях, – ничаво, – говорит она самой себе, – выжили… Тах-то вот… А теперь я Григория хоронить еду.
– Бабушка! – я опустилась рядом с ней на полку, обняла за плечи, заплакала. Она неловко гладила меня большой шершавой ладонью по голове и спине и только приговаривала:
– Ничаво… ничаво…
Когда мы подошли к самому Дому, я увидела ярко совещенные окна веранды, схватила Натусю за руку, сжала крепко:
– Не верю, – сказала, – сейчас войдем, а там все по-прежнему…
И мы вошли.
На веранде собрались Валентина с Егоркой. Валентина обрадовалась, потащила нас в дом. В большой комнате на диване сидели соседки и Авдотья. Дед лежал в гробу у противоположной стены. Авдотья встала нам навстречу, и они обнялись с Натусей. А я во все глаза уставилась на деда. Одна из соседок бесцеремонно вывела меня из ступора, вручив ветку вербы:
– Мыши над дидом, отгоняй мух.
Он был в костюме, при галстуке, выбритый и причесанный. Да, при жизни он давно не выглядел так хорошо. Он не казался мертвым. Он казался спящим, мне даже слышалось, как он тихонько дышит.
Валентина догадалась выпроводить соседок и оторвать меня с моей веткой от гроба.
Я пошла за ней на веранду, где мы и сидели все вместе, боясь зайти в комнаты. Казалось, мы все знали о том, что Григорий там занят чем-то очень важным, а мы только будем мешать ему своим присутствием. Мы и спать легли так же, все вместе. Набросали на пол одеяла, подушки, легли рядком и долго еще перешептывались в темноте.
Утром приехал Шурка, трезвый до бледности. Он окинул взглядом наше бабье царство, увидел Алешу, пожал ему руку и только после этого обнял Авдотью, остальные удостоились лишь кивка его.
Шурка постоял у открытого гроба. Мы словно свита, ждали у него за спиной.
Но Шурка взмахом головы отозвал мать в другую комнату и там что-то громко шептал ей. Натуся появилась немного растерянная:
– Шурка выпить просит, – сказала она.
– Водки не дам! – тут же отрезала Валентина, – я так и знала, – зашлась она. – Зачем ты его позвала Натуся! Ведь знаешь же!
– Как же, – оправдывалась Натуся, – проститься надо… Он Григория уважал.
– Зато нас он не уважает и тебя в том числе! – Валентина давно уже повысила голос до крика, но Шурка на это никак не реагировал, он ждал в комнате за занавеской дармовую выпивку обязательную в таких случаях.
– Займите его чем-нибудь. – Предложила я.
– В каком смысле? – удивилась Валя.
– Ну, не знаю… Все равно выгнать его, не выгоните, а так, к делу приставить его и все.
– Почему это мы его не выгоним, – возмутилась Валентина, – выгоним!
– А я не к тебе приехал, – выступил из-за занавески Шурка, – не к тебе, а к Авдотье. Так что помолчи.
– Сам помолчи, не у себя дома!
– Мать! – крикнул Шурка, – пошли отсюда, слышь!
– Девочки! Валя, Маша, скажите им, – залепетала напуганная Авдотья. – Нехорошо… Нехорошо над гробом…
Натуся дрожала с ужасом поглядывая на занавеску, за которой стоял ее сын:
– Тада, што ж, поедем мы, – говорила она.
– Нет, теть Натусь, ты не поедешь, – сказала Валентина, – пусть он уезжает, сам виноват.
– Дайте вы ему бражки и Бог с ним, – попросила я. Шурка затаился.
– Пусть в сарай идет, там у меня бутыль, я перелила бражку, в выварке теперь новая стоит. – сказала Авдотья.
– Саша, иди в сарай, иди, там венки, будешь подписывать… Ты на ткани писать сможешь? – спросила я.
Шурка выступил из-за занавески и гордо сказал:
– Я, знаешь, я так умею! В лучшем виде! Для дяди Гриши все будет, – он растопырил пальцы, – вот этими вот руками я лозунги писал! А это тебе не хухры-мухры. Я так напишу! Каким шрифтом надо? Ты что, я лучший чертежник был, мать знает. Давай материал, кисти, чего там… Авдотья поспешила вперед, Шурка пошел за ней, продолжая размахивать руками и рассказывать о своих достижениях на поприще написания лозунгов.
– Фу, слава Богу, справились, – облегченно вздохнула Валентина.
– Не цепляйся ты с ним, – сказала я.
– Это ты такая добрая, а я терпеть его выходки не буду. Выкину из дома и весь разговор!
– Натусю пожалей.
Он так и сидел в сарае, до вечера.
Гроб с Григорием поместили на платформе, подъехавшего грузовика, вместе с табуретками и пластиковыми венками, увитыми кумачовым ситцем. На красных лентах растекались белые буквы, выписанные пьяной Шуркиной рукой. Но на них никто не обращал внимания. Авдотья никак не могла сообразить, как распределить выданные на смерть десять бутылок водки.
