Ирина Щеглова - Родовое проклятие
– Что мы здесь делаем? – спросила человека с кинокамерой, появившегося из микроавтобуса, на котором приехала и я.
– Сейчас снимать будем, – ответил он.
– Что тут снимать?
– Сейчас, сейчас, – приговаривал он, настраивая камеру.
– Погоди, что здесь происхо… О, нет!
Башня, та что слева, вдруг осела бесшумно, закутавшись плотным облаком пыли.
Я закричала, захлебнулась слезами.
– Что же ты стоишь! – крикнула оператору. Надо предупредить!
– Сейчас, сейчас… – он продолжал снимать. А я бросилась вперед, туда, где вот-вот должно было случиться… Я откуда-то знала об этом.
Оператор схватил меня за локоть, остановил рывком, потянул за собой, назад, в автобус. А за нашими спинами уже рушилась вторая башня.
– Что же ты делаешь! Гад! Ведь мы же могли предупредить!
– Успокойся, – просил он, заталкивая меня в автобус, – поверь, мы ничего не могли сделать…
Когда в Москве взорвали первый дом, кажется, все чувствовали, что это не последний и не единственный взрыв. А потом мы, словно привыкли, это – как необходимая жертва разгневанному божеству. Кто-то погиб, чтобы остальные жили… Мы привыкли к войне.
А мне снились падающие башни. Я знала, что где-то погибнут люди, множество людей. Я знала, но это было бесполезное знание, мне не суждено было помочь. Наяву эту картинку я увидела уже с экрана телевизора, 11 сентября…
Кто это сказал: «смерть одного человека – трагедия; гибель миллионов – статистика»?
32
Последний раз я видела Авдотью, когда отвозила ее на свадьбу Егора. Надо было забрать ее из Подгорного и вместе доехать до Воронежа.
Май, холодно. Безлюдная привокзальная площадь. Пыльные тополя (снова начал работать цементный завод). Пустые улицы, старый парк, разбитый бетонный тротуар… Дом притаился в вишневых деревьях… Состарился вместе со своей хозяйкой, но остался гордым. Эта его гордость, от щербатого фундамента до острой крыши, заставила меня оробеть. Я опустила голову, вошла в распахнутую калитку, прошла к крыльцу, толкнула рассохшуюся дверь. Внутри было тихо и чисто, словно тут никто не жил, только убирались, в ожидании приезда…
Я ее не сразу заметила. Она сидела в уголке дивана, похудевшая, маленькая и смотрела на меня, не понимая, что это – я.
Мы отправились на вокзал задолго до отправления нашей электрички; у Авдотьи болели ноги, мы шли очень медленно. Я все время очень боялась, что не довезу ее, так она была плоха.
Добрались мы довольно сносно. Валентина встретила нас радостно. Она приготовила к свадьбе сына, в углу в ее спальне стояла водка – бутылок двадцать, может быть, больше. Она накрыла на стол, достала одну бутылку и мы выпили ее втроем. Авдотья сетовала:
– Вот, девочки, нехорошо это: я ваша бабушка и мама, а водку с вами пью…
После первой мы выпили и вторую и третью. Утром Валентина с трудом нас добудилась. Егоркина регистрация была назначена часов на 10, поэтому выезжать следовало пораньше.
Я сбежала со свадьбы. Очень уж тоскливо все было. А может быть, я уже тогда почувствовала смерть и попыталась спрятаться от нее…
Утром, в семь часов, или около того, позвонила Валентина и сказала, что бабушка умерла.
– Что делать? – спросила я.
– Ехать, – лаконично ответила она.
«Ехать, – думала я, – в кошельке двести рублей…». – Мысли путались, обгоняя одна другую. Я посидела возле телефона, поднялась, прошла в комнату:
– Ехать, надо ехать…
Иногда, когда не знаешь, что делать, тело начинает действовать самостоятельно, отдельно от мыслей. Ты – как бы в трансе, выпал из реальности и где-то витаешь, а тело за тебя все делает. У меня часто так бывает.
Весь день я совершала логичные поступки, но если вы спросите меня: как я это делала, я не смогу объяснить. Лично себе я все это объясняю тем, что Бог есть, и ему не безразлично то, что с нами происходит.
Я ненавижу поезда.
В плацкартном вагоне воняло так, будто в нем всегда возили несвежее мясо. Я утвердилась в этом предположении, когда коснулась ладонью перегородки между купе: слой жира. Отдернула руку и присела на край скамейки, боясь испачкаться.
Брат достал из сумки пакет с колбасой и стал есть, откусывая от целого батона. Запах копченого мяса! О, нет! Я же пощусь! И чего меня так переклинило с этой колбасой? Ведь я сама несколько раз напоминала Андрею, чтобы он взял с собой поесть.
Поезд тронулся. К нам присоединился четвертый сосед. Он сел радом с молоденьким парнишкой напротив и стал уговаривать его поужинать. Запах колбасы!
Мужчины всегда хотят есть; я так думаю. Я всегда чувствую чей-то голод.
Соседи оказались не родственниками. А я-то думала… Абсолютно посторонние люди. Мальчик только что демобилизовался из армии. Ехал десятые сутки, куда-то на Ставрополье.
– Где ты служил, если не секрет? – спросила.
– На Сахалине, Морфлот.
Андрей заинтересовался:
– Ну, и как там у вас? В смысле: кормили как?
– Нормально, – пожал плечами парень.
– А нам тут втирают, что моряки от дистрофии помирают! – возмутился Андрей, – не люблю телевизор! Врут! – он откусил от батона колбасы очередной кусок и стал жевать его с остервенением, поводя головой из стороны в сторону. Парень оживился:
– У нас на корабле свой кок был. Готовил. Я за два года столько морепродуктов попробовал: за всю свою жизнь столько не ел. Вот, говорят: икру – ложками; я не верил, а теперь знаю: правда. Ел, ложками…, – парень обрадовался, что с ним заговорили и старался рассказывать подробно. – Вот на Шикотане, там, говорят, тяжело. А у нас – нормально.
– Ты подводник? – спросила я.
– Нет, пограничная служба, – ответил парень.
– Я тоже прапорщиком; одиннадцать лет, – вступил в разговор другой сосед.
– А сейчас? – Андрей наелся и благодушествовал, покачивание вагона располагало его к беседе. А соседу только того и надо было. Он ждал вопроса и получив его, принялся говорить не переставая.
Он рассказал о том, как перестали платить, и он уволился, а теперь перегоняет чужие автомобили и это дает ему около трех тысяч рублей в месяц, хотя, бывает и хуже. Жена у него вторая и дочери – семь лет…
Я сидела и мучалась: мне хотелось снять юбку, но в туалете было очень грязно, вагон набит людьми, а туалет один…
– Когда я ехал от Владивостока, то работали оба туалета: один для женщин, другой для мужчин, – рассказал мне парень.
– Разумеется, ты же ехал в нормальном поезде, а это – «Осетия». Есть разница! – ответила я ему и пошла к проводнице, переоделась у нее в купе.
Чай в «Осетии» тоже не был предусмотрен. Еще на вокзале я купила бутылку кока-колы, похлебав из нее, я полезла на вторую полку, спать.
– Машк, ты что ли, на вторую? – удивился Андрей.
– Мы не в купе. Тебе все равно, а мне, все-таки, повыше… Ходят…
Он согласно кивнул.
Засыпая, я еще урывками слышала, как бывший прапорщик рассказывал о двух коровах, дороговизне кормов, хозяйстве; и о том, что жена его хочет в город. Дом у него свой, на берегу Терека. Спокойно. В станице один магазин и один рынок. Две тысячи жителей, за каждого покупателя идет борьба, изнуряющая владельцев торговых точек. Смешно, доходит до того, что продают себе в убыток. Конкуренция…
– И нечего в городе делать, – свесившись с полки убеждаю я его.
– И я так думаю, – обрадовался он. – Ну зачем нам в Москву? Дом, хозяйство… Жена хочет: она врач, я понимаю, я сам закончил железнодорожный…
«Господи, – думаю я, – живут люди. Хотят жить и живут. Не смотря ни на что, на своем месте. Крыша над головой, не сломались. Мальчик этот, с Сахалина… А нам тут врут. Зачем?».
Утром мы вышли на станции. Я забыла спросить у наших временных соседей имена…
Прыжок на насыпь. Андрей ловит меня одной рукой.
– Сразу за билетами? – спрашиваю.
– Пойдем, – соглашается он.
– Без нас не начнут, – я иду вдоль железнодорожного полотна и декламирую:
– И дым отечества нам сладок и приятен…
Пылища стоит такая, что окружающие предметы тонут в беловатом мареве.
– Как в былые времена. Цементный завод работает, что ли?
– Узнаешь, Мария, родные пенаты? – спрашивает брат.
Наша станция называется – Подгорное. Еще километров пятьдесят и «официальная» граница с Украиной. А здесь – пограничье.
– Не знаю, – отвечаю я, – Столько связано у меня с этим местом, просто не верится, что это – в последний раз, возможно… Знаешь, у человека просто обязательно должно быть чувство родины. Без него он не может. Вот это – понятие дома…
Мы заходим в здание вокзала, идем к единственной кассе. Сколько раз я приезжала сюда и уезжала отсюда? Когда я была маленькая, здесь у самого входа стояла металлическая бадья, с привязанной к ней кружкой. В бадье была питьевая вода. Я обязательно пила из этой кружки. Мама бы не позволила, конечно, а бабушка разрешала. И скамейки стояли рядами: зал ожидания.
– Нам два билета до Москвы, на завтра.
