Ирина Щеглова - Родовое проклятие
– Нам два билета до Москвы, на завтра.
– Вам на якый?
– На любой.
– Вы мини номер скажить. Роспысание высыть, а воны номера не кажуть, – кассирша, очень гордая своим местом, посматривает на меня с обидой. Я соглашаюсь:
– Тридцать третий…
– Трыдцять трэтий, – она раскрывает свой журнал, хмурится и сообщает:
– На двисти трэтий е однэ мисто, а на трыдцять трэтий, завтра прыходьтэ, писля восьмы утра, будуть миста давать.
– А сейчас не запишите нас?
– Ни, завтра…
– Ну, завтра, так завтра. Пошли, Андрюш.
Мы идем по абсолютно пустым улицам. Я позволяю себе закурить, но чувствую себя неловко, словно мне 15 лет. В клубе ремонт. Гремят вынесенные на крыльцо колонки, и какой-то шабашник крутится рядом.
– Где-то денег взяли на ремонт, – удивляется Андрей.
«ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА, АТРАКЦИОНЫ РАБОТАЮТ С 8 до 20», – гласит афиша перед входом в старый парк. Аттракционы действительно работают. Мы вызываем живой интерес у группы мужчин, стоящих возле «железной дороги». Они провожают нас взглядами, до самого выхода и о чем-то оживленно переговариваются.
– Все так запущено, – замечаю я.
Мы выходим на разбитую улицу «Победы», сворачиваем на бетонную дорожку, утонувшую в вишневых деревьях, мы торопимся. Тонкая цементная взвесь преследует нас и здесь, дорога кажется белой, весь мир кажется белым.
– Это не наша машина? – спрашивает Андрей, глядя на торчащий из соседского двора грузовик.
– Нет, наш дом дальше. Вон, где бабушки стоят, – показываю ему рукой.
– Ну, сейчас начнется… – вздыхает брат.
Мы подходим, и я начинаю целоваться со всеми. Это не дает возможности бабкам поговорить и задать мне лишние вопросы.
И все-таки:
– Цэ хто? – поблескивая глазами на Андрюшку, интересуется баба Паша.
– Это Андрей, Галин младший. Брат мой, – объясняю. Но у нее свое мнение на этот счет, она для себя что-то другое решила и только хитро улыбается.
– Ну, идить, идить… Прыихалы до бабушкы…
Я захожу во двор, сталкиваюсь с теткой, обнимаемся:
– Здравствуй, Валя!
– Хоть на похоронах увиделись.
– Что делать? – спрашиваю уже во второй раз.
– Иди, попрощайся.
– Где она?
– В доме, в большой комнате, лежит.
Андрей зашел первым.
На веранде хозяйничают дальние родственницы. Мы снова целуемся. Я пытаюсь их вспомнить. Я знаю, что мы виделись на чьих-то похоронах.
– Маша, ты меня узнала? – спрашивает та, что постарше. Я вежливо улыбаюсь и киваю. Валентина спрашивает у нее о чем-то, называет Любой. Мне легче, я изображаю на лице полное узнавание.
– Я изменилась? – беспокоится Люба.
– Похудела, – отвечаю и попадаю в точку. Это комплимент.
– Спасибо, что приехали, девочки! – я ставлю себя с ними в один возрастной ряд, это должно сплотить нас окончательно. Я снова угадала… Как зовут вторую, не знаю. Кажется, Алла.
Мне надо пересилить себя и войти. Этот дом переживает вторые похороны. Тогда, 14 лет назад, все было так же, но, по – другому. Тогда умер дедушка. Был август, жарко. Я сидела над его телом и отмахивала веткой мух. Я никак не могла понять, почему он лежит в этом дурацком ящике; и он, уже вроде бы не он. Бабушка ходила по дому, как сомнамбула, ее поили «седуксеном». И эти закрытые тряпками зеркала…
33
Эмалированная выварка с брагой стояла на лежанке и испускала ни с чем не сравнимый сладковато-тошнотный запах гниющих фруктов. Шапка пены покрывала содержимое выварки, и эта пена жила своей особенной жизнью, она бродила, пенилась и издавала вздыхающие звуки. Она действительно дышала, пыхтела, как какое-нибудь большое, но ленивое животное. Этот запах, эта скрытая жизнь приманивали больших жирных мух. Мухи медленно подлетали к бражному озеру и падали в него, как подстреленные. Плюх – муха ползет по возбужденной пене, не погружаясь, она насыщается и так же медленно, тяжело отрываясь, взлетает с низким жужжанием.
Медленным мухам везло. А вот быстрые, худые новички бросались в выварку с голодным отчаянием и тонули в ней бесславно: пена издавала едва слышный «чавк» и поглощала неосторожную воришку, чтобы потом, там, в своем ненасытном нутре переварить ее, сделать частью себя.
По утрам, перед обедом и на сон грядущий Авдотья зачерпывала брагу эмалированной кружкой и пила, как компот. Григорий предпочитал самогон. Когда-то Григорий своими руками собрал первый в их доме радиоприемник, потом телевизор, наверное первый на всей улице, а теперь, немного поколдовав над несложной конструкцией из ведер, он создал некое подобие самогонного аппарата, в котором выпаривал из браги мутноватую жидкость с резким сивушным запахом. Крепость у напитка была подходящая, во всяком случае самого Григория устраивала. Устраивала она и приезжающих дочерей. Правда, чтобы получить стакан самогона приходилось ждать, а бражка – она всегда была под рукой.
Валентина, как и Авдотья, встав утром, первым делом зачерпывала себе бражки, выпивала большими глотками и крякала, выражая удовольствие. Жене вообще было все равно что пить, лишь бы процесс не прерывался. Она лежала целыми днями на кровати у лежанки и, пока могла вставать, черпала и черпала бражку…
Старики все время ходили под хмельком, это их развлекало.
Авдотья призналась дочерям, что «отец, мол, боится смерти, говорит, что там, – она указывала почему-то на потолок, – нет ничего, и все мы просто сгнием…».
Их заложил кто-то из соседей, как раз в самый разгар битвы «за трезвый образ жизни».
В дом пришли суровые дядьки и тети, возглавляемые участковым. Испугавшиеся старики показали выварку. Этого оказалось мало, искали аппарат. Участковый поднимался на чердак, заглядывал в сарай, поднимал крышку погреба и требовал, чтоб признались и предъявили. Григорий, путаясь в объяснениях, показал, как он в одно ведро ставил другое, куда наливал бражку и как она, выпариваясь, оседала уже в виде самогона и стекала в подставленный стакан. Участковый, видимо намеревавшийся прикрыть притон самогоноварения, заметно расстроился. Протокол составили по всей форме. Знаменитую выварку Авдотья и Григорий под осуждающими взглядами представителей власти, вынесли в огород и выплеснули содержимое в канавку у нужника.
Через несколько дней стариков судили, то, что называется гражданским судом. Представители власти изо всех сил изобличали престарелую чету, распекали за злоупотребление и производство. Старики стояли перед собравшимися соседями. Те смущенно-радостно молчали: с одной стороны – все гонят; а с другой – хорошо что досталось наконец-то этому зазнайке Григорию, уж больно спесив соседушка!
Дед стал сдавать именно после этого случая. Его самолюбие сильно пострадало, да и привык он к выпивке…
Он еще как-то держался. Хорохорился, писал длинные объяснительные письма в разные инстанции, все пытался оправдаться.
– У меня кислотность, – говорил он домашним, складывая очередное письмо и заклеивая конверт. – Мы еще посмотрим…
Но ответы не приходили, сама история забылась, и не кому стало объяснять и объясняться. Григорий, казалось, тоже забыл. Тем более, что Авдотья вновь водворила заветную выварку на прежнее место и заполнила ее прокисшим вареньем, лежалыми яблоками, сахаром; доливала туда, время от времени покупной яблочный, или какой попадется сок из трехлитровых банок, свернувшееся молоко, остатки чайной заварки, да мало ли что добавляла в выварку находчивая Авдотья…
Вскоре выварка и ее содержимое зажили прежней жизнью, и только Григорий так и не стал прежним. Он худел, ел мало, да и то, только тогда, когда Авдотья настаивала. Он подолгу сидел на своем стуле, опираясь локтем об угол стола, и смотрел на огонь в печке. Григорий словно уходил далеко-далеко, так, что до него все труднее было дозваться. Он перестал что-либо делать сам, его лицо и шея заросли седой щетиной, и жена не только одевала его по утрам, но и пыталась брить. Он не сопротивлялся. Ежедневно она с трудом поднимала его с постели и выводила на стул к печке, на большее у нее не хватало сил.
Григорий доживал свой август, и я сразу поняла это, поняла, что вижу его живым в последний раз. Сделав вид, что не замечаю произошедших с ним перемен, я бодро поздоровалась и подошла, чтобы поцеловать его в сивую щеку. Дед застонал и попытался отстраниться от меня, взмахнул рукой. Авдотья шепнула:
– Скоро дедушки не будет с нами…
– Да, ладно тебе, мам! – шикнула на нее Валентина. Авдотья замолчала, начала суетиться, накрывать на стол, со своим обычным приговором о том, как «девочки устали и хотят кушать…». По традиции мы пили дешевое вино, купленное еще в городе, говорили нарочито громкими и радостными голосами, обращались к Григорию, но старались не обращать внимания на то, что он не отвечал только смотрел своими темными, провалившимися глазами и светилась в них такая мука, но мука далекая, как отголосок из иномирья.
– Бабушка, налей ему, – попросила я.
