Анатолий Гладилин - Тигрушка (сборник)
Судья говорил, что закон есть закон, и до каких пор можно быть легкомысленным, и если милиция не прописывает, значит, у нее есть основания. Но Медведев и второй заседатель, пожилая учительница, не соглашались с судьей. Михеев произвел на них впечатление человека, попавшего в дурную среду по молодости и глупости. Теперь, когда он решил жить честным трудом, его опять хотят посадить. Вполне понятно стремление Михеева остаться в Москве, где у него жилплощадь, родители, друзья. Конечно, шутить с законом нельзя, Михеев должен был уехать. Но ведь человеку свойственно надеяться. А сейчас давать ему на полную катушку – значит озлобить парня окончательно. Медведев предлагал полгода. Полтора месяца Михеев уже отсидел в предварительном. Если он будет хорошо себя вести – а заседатели были в этом уверены, – его выпустят через два месяца. Парень запомнит этот урок и в то же время поймет, что суд ему поверил.
Судья спорил отчаянно. «Ведь не мы составляем законы, – говорил он, – есть кодекс, как же мы в нарушение статьи?»
Заседатели уперлись. В конце концов судья уступил. «Но, – сказал он, – ей-богу, прокурор опротестует приговор – и будет прав, вот увидите».
Во время судебного заседания Михеев показался Медведеву умным и развитым парнем, несколько склонным к иронии. Но сейчас, когда судья кончил чтение, Михеев вдруг сказал:
– Спасибо!
Сначала Медведев подумал, что парень иронизирует, но потом, увидев реакцию зала и повторив про себя эти слова с интонацией Михеева, Мишка решил, что парень произнес их вполне серьезно. Вероятно, в камере тамошние профессионалы убедили Михеева, что меньше года ему не дадут.
Когда Мишка вышел на улицу, там еще стояли родители Михеева, две девушки, несколько ребят. При появлении заседателя они замолчали, и Мишке показалось, что тот парень, с которым они переглянулись при чтении приговора, хочет к нему подойти. Но тот парень не подошел. Тот парень увидел, что рядом, облокотившись на светло-коричневую «Волгу» и небрежно крутя цепочку с ключами, стояла девушка в брюках и в яркой шерстяной кофте. Девушка, на которую никто раньше не обращал внимания, теперь небрежно крутила ключи, всем своим видом как бы говоря: «Тот красивый судья, про которого вы только что решили, что он, наверно, самый добрый и что такой молодой, а уже… этот судья для меня просто Мишка, и, кстати, он мой, понятно?» Эта немая сцена длилась ровно столько секунд, сколько потребовалось, чтобы Медведев пересек тротуар, сел в машину, чтобы Лена включила зажигание, и они уехали. Но Медведеву эти секунды показались бесконечными, потому что он прекрасно представлял себе, в каком состоянии сейчас родные и товарищи подсудимого. А тут, сразу после суда, им как бы наглядно продемонстрировали другой стиль жизни, и хотя он, Медведев, ей-богу, не виноват, но все равно…
Объяснить Лене он это не мог и потому просто спросил:
– Ты чего приперлась?
Лена посмотрела на него так же, как и минуту назад, когда он выходил из здания суда:
– Соскучилась. А что, разве нельзя?
– Можно, но только не на отцовской машине. Отвыкай ею пользоваться. Научись сначала сама зарабатывать деньги. Устраиваешь здесь зрелища! Хватит стиляжных штучек. В брюках по улице не ходят – неприлично.
Во время этой тирады Лена несколько раз поворачивалась к нему, и на лице ее были и внимание, и почтение, и сверхсерьезность – дескать, вот какой у меня Миша умный, ну, давай-давай. Медведев понял: чем больше он будет сейчас говорить, тем это бесполезнее. С иронией Лены он еще не мог справиться. Поэтому свою гневную филиппику закончил весьма мирно:
– У тебя не такие плохие ноги, чтобы их прятать.
На третий день суда Лена пришла прямо в зал во время выступления прокурора. Заканчивалось слушание дела Гусевых. По просьбе адвоката при допросе свидетелей все посторонние были удалены. Но сейчас зал был полон, люди стояли в проходах. Тем не менее, когда суд заперся в комнате для вынесения приговора, судья спросил у Медведева:
– Эта девушка, что стояла в дверях, ваша жена?
– Да, – сказал Медведев, – теперь, наверное, да.
Судья усмехнулся и спросил заседательницу:
– Ваше мнение? В общем-то бытовое хулиганство. Можно принудительное лечение, а можно и год. Зная, что вы всегда всех защищаете, я бы настаивал на одном годе тюремного заключения.
– Полтора, – сказала заседательница, – полтора года обоим супругам.
– Интересно, сколько можно максимально? – спросил Медведев.
– Максимально – два года, – ответил судья. – Им можно инкриминировать только нарушение общественного порядка в квартире, ночные дебоши, нецензурную брань, появление на кухне в голом виде. Остальное, собственно, их внутреннее, семейное дело.
– Вот за их внутреннее, как вы говорите, семейное дело, – сказал Медведев, – Гусеву полтора, а ей, Гусевой, два. Она мать, на ней должна была семья держаться.
Судья читал приговор, а он стоял, как всегда, справа от судьи и смотрел на лица двух людей, что стояли ниже, прямо перед ним. На лице женщины застыла улыбка этакой покорности и готовности (наверно, с этой улыбкой она выходила вечерами на площадь трех вокзалов, с этой улыбкой извинялась утром перед соседями, с этой улыбкой посылала сына за очередной бутылкой водки). Лицо мужчины было сумрачно и серьезно. Эти два сорокалетних человека опустились настолько, насколько это вообще возможно (судья перечислял: с любой работы их выгоняют через месяц, частые гости вытрезвителя, бесконечные попойки дома, драки с вызовом милиции, каждую ночь соседям нет покоя, нецензурная брань в общественных местах и т. д. и т. д.). Медведев смотрел на лица двух людей, которые еще не знали приговора и не подозревали о его серьезности (в последнем слове она сказала, что ладно, так и быть, согласна на принудительное лечение от алкоголизма, а он отказался – сам, дескать, вылечусь), Медведев смотрел, старался встретиться с ними глазами и повторял про себя: «Нет, не за это, не за это!»
В семье Гусевых жило двое детей. Мальчику было восемнадцать, девочке – десять. Напившись, Гусев ежедневно бил своего приемного сына, пока тот не ушел из дому. Последние три года мальчик ночевал у товарищей, у родственников, на чердаках, в парках на скамейках. Он вынужден был бросить школу и работать в сапожной мастерской, а вечерами учиться и читать книги по биологии, потому что у него уже было призвание, он мечтал стать ученым, и страшная жизнь семьи не сломала его, а, наоборот, закалила. Но он потерял два года и теперь уже не успеет окончить десятилетку до армии и в университет сможет попасть только через пять-шесть лет. Парень не пил, не курил, не шлялся по улицам, но он был лишен дома. Родители его не стеснялись. Они пили при нем, напившись, оправлялись тут же, занимались «любовью», дрались, приводили чужих «дядь» и «теть». Недавно, когда сын пришел домой поздравить с первомайским праздником, мать обняла его и сказала: «Саша, выпей пол-литра, она, знаешь, какая вкусная!»
Девочку добрые люди устроили в интернат, и она появлялась у родителей по субботам и воскресеньям, но и этих дней было достаточно, чтобы она потом показывала подругам, как «играют в папу с мамой». Год назад Гусев решил уйти к другой женщине и взял с собой дочку. Гусева встретила соперницу со своей дочкой на улице, подошла и громко сказала: «Нюрка, девку ты можешь взять себе, а Ваньку отдай!»
За все это супругам Гусевым не полагалось никакой статьи. За это кодекс не предусматривал тюремного наказания. Но Медведев стоял и повторял про себя слова приговора: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»
– Леонид Андреич!
– Что тебе, Шарипов?
– На тебя вся надежда, выручи! Дома дел много, а я, старый человек, не успеваю.
– Опять отпустить на картошку?
– Зачем картошка, мастер? Алгебра у нас сегодня. Учительница молодая, настырная. А мне четвертый десяток. Голова работает плохо. Помоги решить задачку!
– Леня, только ты не пугайся, ладно? Вот по смотри.
– Не вижу.
– Занавески! Старые были ужасные. А эти красивые, правда?
– Прелестные. Как раз такие я видел недавно в страшном сне. Когда я умру, завернешь меня в них, чтоб каждому была ясна причина моей смерти.
– Ну, знаешь, я случайно достала, брали нарасхват.
– Пойду в горсовет, попрошу, чтоб, когда выходишь на улицу, срочно закрывали все магазины. На учет, инвентаризацию или просто на обед.
– Леня, ты не понимаешь, как приятно покупать.
– У меня, наверно, станок, да? Деньги сам печатаю, да?
– Когда ты покупаешь книги, я же молчу. У всех людей хорошие занавески.
– Плевал я на твоих людей! Может, попросишь славянский шкаф? Сервантик? А канарейку не хочешь?
– Эх, вы! Из-под носа упустили победу! Слабонервные девицы, а не игроки! Сейчас были бы уже чемпионами города. Теперь вам играть пятую, решающую. А мяч круглый. Но ничего, мобилизуйтесь. На вас смотрит весь завод! Честь завода! А ты, Демидов, кончай сам бить. Знаешь поговорку: не умеешь – не берись! Сколько из-за тебя очков проиграно. И вообще меняем расстановку. Один остается у сетки, а все вторые пасы на Майорова. Он всегда точен. Его не заблокируют. Не экспериментируйте с подачами, когда Майоров на первой линии. Главное, мяч через сетку. И там, в защите, не спать! Двигайтесь, двигайтесь! Ясна тренерская установка? Выиграть надо! Леня! Ты же капитан команды, классный игрок, скажи им! Все слушайте Майорова!
