Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
– Заходи, ну…
– Баранки гну – дать одну?
Вовка хлопнул легкой калиткой, подошел близко, взялся за пуговицу Гришкиной рубахи.
– Слушай, Гриш, пойдем в кухню, я тебе расскажу кой-чего.
И рассказал. Какие от друзей секреты?
Ошалев от услышанного, от стыдного осознания собственной малости в сравнении с первопроходцем и ухарем Вовкой, Гришка только матерился вяло, не подумав даже укорить неверного друга. Кто смел, тот и съел… И Танька – смела, Вовке дала… А ты, дурачок, не бросай пятачок. У-у-у…
Григорий даже как-то ростом стал меньше, сдулся, ссутулился, – уел его ушедший Вовка. И ведь не то чтобы отдал, думал Гришка, нет же, сам не взял, а мог бы и взять, да, хрен бы тогда Вовке в сумку. А раз сам не взял, значит, и стыдиться нечего, – мысли Гришкины закрутились, как всегда, как всегда, как у всех, по той спиральке диалога между внутренними Прокурором и Защитником, что неизбежно ведет к оправданию. Иначе – как? Свихнуться, только. Когда с переулка его окликнула соседка Лена, Гришка уже победил себя в этом споре, как всегда, как всегда, не понимая пока, что не всякий выигрыш приносит барыш, ох, не всякий.
Лена была, ну конечно, в шортах и бежевой какой-то фуфайке. Идя с соседкой по дорожке к дому, Григорий бормотал всякие ненужности про стройматериал и про разбитый палец и пялился на переминающиеся от ходьбы ягодицы, представляя себе, пытаясь представить, как это все будет выглядеть, если, например, встанет Ленка на коленки головою к стенке, а задок – на передок… Ха, задок, жопа – чего уж, – нет, в трусах, похоже, вон – резинки толстые.
Пройдя через терраску, Гришка и Лена подошли к упрятанной в тонких стенках узкой лесенке. Григорий сунул вилку в розетку, загорелась яркая переноска, слепяще осветив ступеньки.
– Проходите, Лена, пожалуйста, поднимайтесь.
– Нет, Гриша, давайте я – потом.
– Нет, ну что, так лучше, вдруг, не дай бог оступитесь, я тогда и подхвачу…
– Ну, разве что подхватите. Смотрите, Гриша, держите тогда крепче.
– Конечно, Лена, конечно, не беспокойтесь, – Гришку уже слегка трясло от возбуждения, и говорил он, почти сцепив зубы, чтобы не клацнуть ими ненароком.
Лена стала подниматься, плотно ступая на крашеное дерево лесенки, и на несколько секунд Гришка, двинувшийся следом, чуть не носом уткнулся в то, что так его влекло. Он уже готов был, не говоря ничего, ничего – чего тут говорить, обхватить соседку руками сзади, протолкнуть сквозь петлю рассмотренную им здоровенную пуговицу штанцов – от пальто, что ли? – и кинуться. Лена сделала всего один лишний шаг вверх. Лишний – потому что Гришка, проведя глазами вниз по ее бедрам-икрам-лодыжкам, крепким еще, хотя и начавшим уже сосудиться, увидел вдруг большие ступни в черно-блестящих, с малиновым нутром новеньких галошах. На босу ногу. И все – пропал аппетит, кончился, как не было. Ну как же можно было эту, эту, старуху в галошах, когда Вовка – ту, юницу в носочках белых, так и не снятых… Опять послушался Гришка, теперь себя и снова зря, галоши-то ведь и надеты были для того только, чтоб скинуть их без мороки, скоренько.
Смотреть в комнате было, естественно, нечего, поэтому вниз ушли быстро, зашли в отдельно строенную кухоньку, выпили чаю с пустым разговором, – Лена все на Гришку взглядывала изумленно – вот же странный! На тебе – так нет же… Мальчик же, а уже по-мужицки кобенится, – мерзавец мелкий! Что глаза прячешь, засранец, задушила бы, эх, зацеловала бы, сладкого. Хоть этого…
Ближе к полудню следующего дня Гришка с Вовкой провожали Таню. Автобус опаздывал, – нету дачных автобусов, приходящих вовремя. С пригорка возле остановки, где они стояли, видно было далеко – там, в долине, гонял серую воду от шлюза до шлюза Канал, там, то и дело замирая у ям, среди разноцветно-желтых полей и странно пышных у проезжей пыльной дороги ясеней и вязов, двигалась перегретая солнцем железная автобусная коробка. Думать о том, каково внутри автобуса дышать пылью, бензином и потом попутчиков, было неприятно. Гришка и Вовка делали вид, что никто ничего не знает, а Таня такого вида не делала, ей было все равно, – подумаешь. Подполз – ну слава богу – истекающий кипятком автобус, выдавил из себя еще и пассажиров, – как в сортире, подумал мрачно настроенный Гришка, – по-большому и по-маленькому. Народ с остановки, подхватив рюкзаки и корзинки, поскакал занимать сидячие места. Ушла и Таня, помахав рукой Гришке, а Вовка поцеловал ее в щечку, стесняясь. Пока!
(Вовка и Таня потом еще немного повстречаются в Москве и расстанутся. Через два года, едва восемнадцати лет, Вовка скоропалительно женится на прелестной ведьмочке, заметно косящей, – стремясь, очевидно, к регулярности – вторник и пятница, как же. Разведется он через год.)
Мальчишки шли обратно не торопясь, приехавшие на автобусе заметно их обогнали, пропадая постепенно за заборами. Возле дачного задрипанного магазинчика Вовка кивком с подмигиванием указал шедшему с опущенной головой Гришке на бредущую впереди узкоплечую девическую фигурку, обреченно тянущую в горку огромную сумку и мольберт. Пошли быстрей, пробежали по параллельной улочке, вывернули аккурат навстречу.
– Добрый день! А мы вот смотрим – не нужна ли помощь? – это вступил Гришка. Вовка смолчал.
– Неплохо бы! – ответила девушка. – То-то я гляжу, ребята куда-то побежали, – не за мной ли?
– Не-е-т, мы так – гуляем… – это уже Вовка.
– Бегом? Ладно свистеть, сумку берите, а то у меня щас руки отвалятся.
Гришка смотрел сбоку на Нину, так ее звали, как на явно уже свою добычу, – ну не может же Вовка, зараза, еще раз полезть поперек. Обыкновенное лицо, чуть насморочный носик, губы, припухлые от лишнего сна и регулярно распалявшегося воображения, небольшенненькие острые грудки, попка-ножки-джинсики – худышка! Да какая разница!
– На пленэр к нам изволите? – у Гришки начался прилив бодрости.
– Отчего же к вам – к себе, к тетке с дядькой.
– А что же ранее не доводилось нам видеться?
– Смотрели, значит, плохо… Гриш, кончай дурить, а то подзатыльник дам! Ой, давайте остановимся покурим, а то не дойду.
– Донесем! – в один голос – оба.
Григорий скалился радостно, глубоко тянул в себя дым, стараясь носом вобрать запашка каких-то духов, идущего с тонкой шеи, с приоткрытой незастегнутыми тремя пуговками батничка бледной груди. Он обрадовался бы и шутейному подзатыльнику – это ведь уже личное, интим какой! Нина была постарше – двадцать один, четвертый курс Архитектурного – ну, сила! Самое то! Что с грехом у Нины разговор короткий, Гришка не сомневался – как она тонкими пальчиками поднимала у них на виду, не отворачиваясь даже, сползшую молнию джинсов, и виден был очень белый промельк тонкого белья. И глаза красивые – зеленые. Годится. Эта в галошах не станет ходить.
– Значит, так, мальчики: пока прощаемся, – весело сказала Нина возле своего дома, – сейчас я буду вся мыться и спать, потом, наверное, еще отдохну, а вот завтра… Да, завтра – что завтра? Ну да, завтра, если свет будет хороший, я пойду в поле, буду писать стога. Вы же знаете, да, где тут стога? Большие такие?
– Знаем, конечно, – ответил Гришка. – Тут их тьма. А большие такие – это скирды, это чуть подальше, тоже есть.
– Хорошо бы возле леса, где тень от него, есть такие?
– Есть, как не быть, – Григорий говорил с Ниной почти по-хозяйски, а Вовка помалкивал, – а! прикусил язык? не лезь, мое! – Только далеко, у Свистухи, это деревня такая, там у Андрея Миронова дом с Голубкиной, с мольбертом запаришься.
– А велосипед у вас есть у кого-нибудь?
– Дадим, ну что ты, – ответил Гришка, – да мы зайдем.
– Ну все, чао!
(Есть ли на этом свете что-нибудь слаще греха, не говоря, конечно, об искуплении и о прощении? Не всякого греха, не всякого, – нечего меня ловить на слове. Греха того самого, внесенного Моисеем в скрижальный прайс-лист под цифрой 7? Мало ли притч в Писании, а есть и о Писании притча – о написании цифры 7, которую кто так пишет, а кто и с черточкой посередине. Почему? Да потому – когда огласил Моисей и этот пункт сделки, стал народ блажить – зачеркни, зачеркни! Так есть ли? Есть. Это предощущение греха, не предвкушение любострастное, а приходящее ниоткуда, но, наверное, от кого-то, вслух не будем, осознание его, греха, неизбежности, неотвратимости, обязательности. Не прояви тогда насельники Эдемские непослушания грешного – и что, ничего ведь не было бы. Меня и вас – тоже.)
Гришка измучился предощущением. Утром он проснулся не рано и сразу испугался, что пропустил то время, когда надо было идти к Нине. Суматошно одевшись и умываясь уже, он услышал кликавшего с переулка Вовку.
– Вовка, иди сюда, я уже… Сейчас пойдем!
– Да ты не спеши. Я мимо проходил, она уже уходит.
– Как уходит? А велик?
– Я хотел ей свой дать, вывел – а цепь опять полетела. Давай твой дадим?
– Да на здоровье… Он в терраске, отвезу сейчас.
– Чего ты суетишься, – ты вон и не завтракал еще. Она ж поедет, это, ну, рисовать все равно, говорит, вернется – и повстречаемся ближе к вечеру. Мне фазер велел помогать столб вкапывать, чего туда-сюда таскаться, завезу ей щас. А когда вернется, ты ее вечерком это самое, у тебя же бабка не вернулась пока?
