Фазу Алиева - Цена добра
Часто до утра читали молитвы, делали дуа – обращение к Аллаху. Зрелость и красота природы всегда были предметом размышлений, люди боялись, как бы их не сглазили, не погубили своей завистью.
В тот богатый урожаем год не обошлось без беды. Тишину глубокой ночи нарушили топот коней и бой барабанов. На аул напали враги. Жители села не были готовы. После трудового дня они спали крепким сном. Но на тревогу собрались быстро: кто с ружьем, кто с топором, кто с вилами выбежали навстречу врагу. И камнями дрались, и палками бились, потому что не было оружия.
Два дня и две ночи шла битва, казалось, что вот-вот враг одолеет, растопчет родную землю, где они родились, жили и росли. Но случилось чудо: вдруг раздвинулись трещины в скалах, и оттуда начали сыпаться шарики величиною с яблоко; они светились солнечным светом и сыпались, сыпались без конца. Об них спотыкались и падали вражеские кони, разбивались головы захватчиков; и поле стало черным от трупов разбойников. «Шарики золотые!» – кричали умирающие враги, прижимая их к груди, но обжигались об них и умирали. Но самым загадочным было то, что, сколько бы потом их ни искали, не нашли после победы ни одного шарика, не нашли и в скалах, и в трещинах, откуда они сыпались. Сомкнулась гора, улетучились шарики. Люди пытались понять, что это было, а потом пришли к твердому убеждению, что это были души мужественных воинов, прославившихся в горячих боях, защитивших свою родную землю, отдав за каждую травинку свою жизнь. Их золотые души поселились в скалах, чтобы продолжать охранять свою родную землю, и в минуты бедствия вырываются наружу и обрушиваются на врага.
По капелькам печаль моя копилась
Я вижу жизнь
С ее извечной сутью, —
Мать и дитя в незыблемом союзе, —
Все пуговицы
Расстегнув на блузе,
Мать своего ребенка кормит грудью,
И кажется:
Весь мир затих мгновенно,
И только слышно в мире,
Как ребенок
Глотает жадно молоко спросонок,
Причмокивая властно и блаженно.
«Это дождик печали идет».
Ф. АлиеваУдивительно: те вещи, которые раньше приносили мне радость, восторг, упоенье, сейчас приносят мне печаль, слезы, тоску и ностальгию. У мамы был старинный толстый платок – чистая шерсть, буклированная. Ей он достался от матери, в народе их называли персидскими платками. Во времена моей бабушки пальто не носили, а накидывали на плечи в холодные дни эти самые буклированные платки. Они были самых разных цветов: черные с темно-фиолетовыми завитушками; зеленые с жемчужными огурчиками, традиционным восточным орнаментом.
Вспоминаю, как бабушка берегла этот платок. У нее были платки попроще, обычно их она носила зимой, а этот буклированый платок вытаскивала лишь в торжественных случаях, и, вернувшись домой, она его на балконе несколько раз встряхивала, аккуратно складывала, заворачивала в белоснежную простыню и закрывала в деревянный сундук.
Когда я выходила замуж, бабушка подарила мне этот бесценный платок. Я очень просила ее оставить его себе, но она убедила меня в том, что, когда девушка из ханского рода выходит замуж, у нее в приданом обязательно должны быть старинные вещи. И я очень ценила этот платок, хотя и не носила его…
Однажды в начале осени я зашла к маме. Каждый раз, когда я заходила к ней, целовала ее руки, гладила колени.
– Мама, топить еще не начали, мне кажется, что колени у тебя холодные, я сейчас укутаю твои ноги пледом.
– Он меня как-то сковывает! – проворчала она.
Я поехала домой, вытащила драгоценный подарок бабушки из сундука, побрызгала французскими духами и вернулась с ним к матери.
– Мама, я тебя очень прошу, когда будешь сидеть, накидывай этот платок, его гладили бабушкины руки, ты его носила, вот и я сберегла.
– Нет! Нет! Ни за что! – замахала она руками.
– Мама, зачем он должен лежать в сундуке? Я очень тебя прошу! – И я набросила платок ей на спину, укрыла колени. – Если ты спрячешь его, я обижусь!
– Такой платок! Такие вещи сейчас на вес золота ценятся, да и не достанешь их, – гладила мама мягкие шелковистые кудряшки.
После ее смерти младшая сестра рассказывала мне, что однажды осталась ночевать у матери, и мать, прежде чем лечь спать, завернула платок в простыню и положила на тумбочку, где перед сном она всегда ставила стакан с отваром тмина и свой драгоценный нюхательный табак (сунт). Сестра говорит, что она ночью немножко замерзла и взяла потихоньку этот платок и сверху одеяла накрыла себя. Утром она проснулась под причитания матери: «Аставпирулла, аставпирулла! Какое кощунство! Бедная Фазу дала мне этот платок, она, конечно, знала, что меня он будет греть и воспоминаниями о бабушке и матери, и мыслями о прежней жизни; в каждом узоре я видела руки бабушки, матери… Аставпирулла, не стыдно накрывать себя платком, на котором до сих пор сохранился аромат прабабушки и бабушки?!
Не зря я его подарила Фазу, она умеет ценить и прошлое, и то, что принадлежит потомкам». Сестра делала вид, что она спит и не видит, как мама осторожно стягивает с нее платок, заворачивает в простыню и кладет на место.
Другая сестра, Нуцалай, рассказывала, что за два дня до смерти мама ей говорила: «Фазу ни за что этот платок домой не забирает, мой аманат вам: как только Аллах возьмет мою душу, верните Фазу этот платок». Через сорок дней после смерти матери я взяла его, еще забрала банку фасоли. Это была не простая фасоль: когда жизнь моего сына и ее любимого внука Расула висела на волоске, она все время читала молитву (кулгьу «ихлас»); прочитает тысячу – бросает одну фасолинку в банку. Вот так и набралась полная банка фасоли.
Сейчас я вспоминаю, как я прощалась с маминым домом, как, рыдая, запирала дверь, как в последний раз спускалась по лестнице, не в силах поверить, что здесь меня уже никто ждать не будет.
К тебе мы, мама, с детства шли, Как по извилистой долине Идут к светящейся вдали Под небом утренним вершине, И, как бы ни было подчас Тебе невесело и трудно, Ты с нетерпеньем все же нас К себе ждала ежеминутно.
Не могу остановить слезы, не могу оглянуться, преодолев последнюю ступеньку, выхожу на улицу. На балконе пусто, белье не бьется, как раньше, лебедиными крыльями.
Глухой пещерой стал твой светлый дом,
Зачем пришла я в этот дом, родная, —
Тебя ль ищу или себя ищу я там?
Или забыла я, или не знаю,
Что мертвые навстречу не встают?
Мы зря надеждой сердце беспокоим, —
Прощай!
Я больше не приду сюда,
К твоим навек умолкнувшим покоям,
К твоим дверям, закрытым навсегда.
А платок остался у меня, я взяла его на работу, и, когда мне трудно или когда слишком тяжела боль моих посетительниц, я глажу его орнаменты и вижу руки прабабушки, бабушки, мамы; вдыхаю их аромат, вспоминаю все мудрые слова и истории, которые я от них слышала… И печаль моя светлеет, хоть тоска съедает сердце.
Все время думаю: которой из внучек оставить заветный платок, чтобы она берегла его, чтобы каждый раз, разворачивая его, видела наши руки в узорах платка, вспоминала, чему мы их учили, наполнялась и светлой печалью… Без печали человек не может глубоко мыслить и строить в своей душе мост, соединяющий настоящее с прошлым и будущим.
Я твоя чайка
И были жаркие цветы,
И клятвы огненные были.
И кто-то в тишине ночной
Под звездной кровлей небосклона,
Как пред богиней,
Предо мной
Стоял коленопреклоненно.
«…для человека нет, и не может быть ничего ближе человека».
М. ГорькийДень был пасмурный. Не было низкого тумана. Не шел дождь, но небо было хмурым. Я такую погоду люблю и ищу одиночество; мысли, догоняя друг друга, наполняют сердце и душу.
Говорят, однажды у Эйнштейна спросили:
– Когда приходит в голову мысль, Вы ее сразу записываете?
– Мысль – такая редкость, – я ее запоминаю! – ответил он.
Это и есть правда, так и бывает.
Я в тот день поспешила к морю, оно в ста шагах от нашей работы; ходила по берегу, и хотя не было ветра, волны были мутными. Летали чайки, то касаясь волн, то поднимаясь высоко. Они что-то выкрикивали, но, так как я выросла в горах, я их языка не понимала, но думала: наверное, они влюблены в море и не могут расстаться. Меня так вдохновили море и чайки, что я обо всем забыла; я становилась то волной, то чайкой.
Что наполняет доверху меня?
Что из души светло и беспричинно
Исходит, – словно через край кувшина
Струится влага, призрачно звеня?..
Почему мне на таком просторе моря и под криком чаек становится так печально? Почему они, море и чайки, меня возвращают в мою волшебную пору, туда, где нет моря, а только могучие деревья… Давно ты уже меня покинул, ты ушел, не попрощавшись со мною. За один миг ты закрыл свои глаза, чтобы больше никогда не открывать. А я и сейчас помню, как я, держа твою руку, сказала:
