Сергей Каратов - Тайны тринадцатой жизни
Видя, что спор затянулся, Пихенько сам решил спасти ситуацию. Он сообразил, что главная его ошибка заключалась в том, что он разделил имя сказочного героя, как будто слишком длинного дождевого червяка, прежде чем надеть его на крючок. Значит надо искать какой-то неделимый вариант этого странного имени. И он выдал его на всеобщее обозрение: «Алибабьё». Первыми прочитали слово сидящие за партами ученики. Хохот заставил учительницу обернуться к доске. Тут уже была задета её женская гордость. Свирепый громовержец Зевс по сравнению с ней теперь мог бы показаться крылатым Амуром, мечущим стрелы любви.
После этого Пихенько ежедневно должен был оставаться после уроков и склонять самые трудные слова на протяжении целого месяца. Домой его не отпускали, пока он не справится с заданием. Иногда он, весь перепачканный мелом, уходил вместе с директором школы, который просил его подержать потрепанный портфель, пока сам он закрывал замок на входной двери. Когда Смычкин с Гариком узнали эту историю от жены Пихенько Ани, они выразили предположение: «Наверное, с того времени и появился у Жоржа интерес к живому слову».
Сверчков умер
Когда Осе предложили написать рецензии на книги влиятельных старокачельских творцов, через которых он мог бы начать печататься в солидных журналах, он тут же отказался, сославшись на то, что он не птичка тари, которая ищет себе пропитание, ковыряясь в зубах могучих крокодилов. Размышляя над предложением и проклиная всех старокачельских литераторов, Ося пришёл в редакцию и сел за свой столик в дальнем углу помещения, заваленного стопами книг, подшивками газет за многие годы, папками чьих-то отклонённых, но не выброшенных на помойку рукописей. Почти что следом за ним в отдел новостей вошёл журналист Горшков и сообщил, что умер коллега по цеху Сверчков.
Щекоткин, сотрудник соседнего отдела сатиры и юмора, а также завотделом Заглушкин отложили магнитные шахматы и тут же стали засыпать вопросами Горшкова:
– Кто умер?
– Сверчков.
– Быть не может!
– Сам прочитал у главного на столе.
– Некролог что ли?
– Нет, просто запись в его бортовом журнале.
– Ну и дела! – почесал в затылке Заглушкин. Живёт человек, живёт и – бац, как корова языком слизнула.
– Да, хреново придётся его жене, – протянул юморист Щекоткин.
– Ничего, возьмёшь на содержание, – съязвил Горшков. – Не чужая всё-таки…
– На что намекаешь? – взглянул из-под очков Щекоткин.
– На что намекаешь, на что намекаешь, – взмахнул руками заводной Горшков, – а то мы не знаем о твоих закулисных шашнях со Сверчковой. Чего уж теперь скрывать? Бояться некого.
– А я и не боялся Сверчкова.
– Однако же и не выказывал своего отношения к его жене.
– Просто не хотел компрометировать человека. Мы всё-таки друзьями были, пусть земля ему будет пухом.
– Щекоткин, не заливай, – вмешался в разговор завотдела Заглушкин. – Помнишь, как у тебя губы тряслись, когда Сверчков чуть было не догадался о твоём адюльтере с его женой?
– Было, было, – потрепал юмориста по плечу стоящий рядом Горшков.
– Ну и что? Может, и было. – глядя на заоконный осенний пейзаж, с грустью произнёс Щекоткин.
– И всё равно, я бы не хотел, чтобы обо мне говорили. Мало ли отчего умер Сверчков, вдруг он от ревности застрелился.
– От ревности он бы сначала тебя придушил, а уж потом, – многозначительно повертел пальцами Заглушкин.
Уяснив суть разговора, из отдела стали выскальзывать остальные сотрудники. Их буквально распирала услышанная новость, которая с небывалой силой рвалась наружу, на ходу обрастая невероятными подробностями. К концу дня вся Старая Качель уже знала о смерти журналиста-международника Сверчкова и, конечно же, о похождениях его жены с юмористом Щекоткиным, которые якобы и явились причиной гибели любимца читающей публики.
В отделе уже забыли о случившемся, и разговор теперь шёл о необходимости надбавки за знание иностранных языков. Юморист Щекоткин довольно быстро стряхнул со своего лица показную скорбь по сводному брату и вклинился в разговор с подобающим ему весёлым напором. Он брызгал слюной и доказывал, что приплата за европейский язык, как водится, должна составлять 10 % к окладу, за азиатский – 15 %, а за остро наперченный – все 100 %, ибо ничто сегодня так не расходится, как памфлет, полный искрометного юмора и сатиры.
Читатели буквально не мыслят литературы без сарказма и иронии, без смеха, обличающего и оздоравливающего старокачельское общество.
Завотделом промышленности и транспорта Заглушкин давно метил на место спецкора: ответственности никакой, а гонорары будь здоров какие! Много свободного времени. К тому же престиж каков! А если Сверчков умер, то самое время пойти к главному и попроситься на освободившееся место. Наверняка не он один соблазнился данной вакансией.
Приняв для храбрости рюмку коньку, бутылку которого он прятал в сейфе, Заглушкин пошёл к главному редактору. Оказалось, что главный ещё не появился, а в предбаннике, поблизости с его секретаршей, уже выстроилась очередь.
– Да, – подумал про себя Заглушкин. – Вот они стервятники слетелись на освободившуюся должность. А писать-то не умеют. Пыжатся только, изображают из себя первостатейных акул пера, а материалы вялые, беззубые.
Заглушкин каждого сидящего оценивал про себя и диву давался: ну этот-то куда лезет, без году неделю, как в газете появился, а тоже туда же. Пока живёт человек, живёт и надежда. Не хотелось бы, чтобы у моей удачи ноги подкосились.
Но вот в коридоре послышался шум, возник ажиотаж, предвещающий появление главного. И точно! Он влетел быстрой походкой, точно чеканя шаги, прошёл, ни на кого не глядя, в свой кабинет. Секретарша только успела привстать и открыла было рот, чтобы доложить, но он только щелчком дал ей понять, что ждёт её в кабинете.
До него уже дошла весть о смерти Сверчкова, и теперь ему нужны были подробности данного происшествия. Секретарша, женщина тёртая, мгновенно собрала все сплетни, разлетевшиеся по газетному изданию «Старокачельские ведомости», отсеяла ненужное, и в нескольких предложениях изложила суть происходящего.
Только одного важного звена недоставало в её докладе: что именно случилось со Сверчковым. Секретарша не смогла дать вразумительного ответа.
Ай-да Пихенько!
Чита жила своей жизнью, но ей всё время чего-то не хватало для полного счастья. Наладится одна сторона жизни, глядь, а тут опять что-то начало коробить с другой стороны. Не успели социальный вопрос уладить, как тут же возникла проблема межэтническая. На помощь пришла одна единственная умная головушка, которая усмотрела причину всех неурядиц в названии околотка. Это был капитан дальнего плавания Чепуркин, который обзавёлся семьёй в этом краю. Читинцы тут же вспомнили раздоры, связанные с переименованиями Числительной улицы, и ощетинились против новой затеи.
– Нет уж, хватит с нас переименований, – заявили разъярённые жители недавно переименованной улицы. – Снова повально менять все документы, – совсем сбрендить можно!
Чепуркин предложил поискать такое название, которое заведомо обеспечит всему населению околотка безусловное счастье и процветание. Обратились к писателям, преподавателям литературы, филологам и лингвистам – ко всем, кто, так или иначе, связан в работе со словом. Вскоре вся Старая Качель с интересом отнеслась к очередной общественной акции. Даже в отдалённой Осьмушке об этом мероприятии прослышали Смычкин со своей компанией. За ужином Владлен подбросил тему для разговора. Гарик скептически отнёсся к идее переименования Читы, назвав её очередной профанацией, предназначенной для того, чтобы отвлечь бедных читинцев от более значимых проблем.
Пихенько слушал и молча жевал котлету, не вмешиваясь в начавшуюся беседу. Смычкин стал объяснять, что половина читинцев хотят сохранить былое название, а половина решительно выступают за перемену. Как выйти из этого положения не знал никто. Три месяца уже шла полемика по нескольким каналам телевидения, в нескольких печатных органах, на радио. Устраивались конкурсы на лучшее название, где победителю обещано было большое денежное вознаграждение.
– А слово иностранного происхождения подойдет? – обратился к Смычкину, недавно утверждённому члену комиссии по переименованию Читы, переставший жевать Пихенько.
– Думаю, что да, – немного подумав, ответил Владлен. – Главное, чтобы оно обозначало что-то светлое, доброе и при этом сохраняло внутри себя былое название.
– Тогда я знаю такое слово, – сказал Пихенько.
Нюра, подносившая к столу поднос со стаканами, чуть не уронила его на пол:
– Тебе ли знать-то, когда вся Старая Качель ничего не может придумать, – возмутилась жена Жоржа. – Нашему бы теляти, да волка забодати.
– Молчи, женщина! – вскипел Пихенько. – Вот получу гонорар за название, у ног будешь валяться, ни одного шкроба не дам! Вечно позоришь меня, да ещё на людях! Успокоившись, Пихенько обратился к Гарику, собиравшемуся жениться:
