Ольга Покровская - Рад, почти счастлив…
И много ещё чего Иван решил твёрдо. Что-то в нём устало. Душа устала созерцать красоту и помнить бренность. «Очень тяжело, – думал он. – Трудно ничего не делать. Наверно, если делать много и беспрерывно – суета подхватит и пронесёт над жизнью. Возьмусь!»
Работы по интеграции во всемирную суету Иван начал с дела, позволявшего продвинуть сразу две запущенных области – научную работу и личное счастье.
Отринув сантименты, он написал Бэлле письмо, в котором просил её разузнать: нет ли у них в университете кафедры культурологии, или чего-нибудь родственного, готового к обоюдовыгодному сотрудничеству с их институтом?
На сегодняшний день никаких иллюзий по поводу собственной «научной деятельности» у Ивана не сохранилось. Но как-то неловко было начинать новую жизнь с поражения. Довести до конца! Поставить уж, наконец, эту галочку! Он ещё и потому ждал Бэлкиного ответа, что надеялся разглядеть между строк – жив ли ещё их сказочный «хайдельберг»?Бэлка ответила на следующий день. За сутки она успела навести в университете все возможные справки, и даже добыла два электронных адреса, куда следовало по горячим следам написать Ивану.
С мутным сердцем Иван проглядел переписку и переслал адреса руководителю.
Тот высказал одобрение – с австрийцами они ещё не сотрудничали – и велел Ивану подъезжать в четверг, часикам к трём. При себе иметь для анкеты три на четыре цветное фото и загранпаспорт.
«Вот и славно!» – решил Иван, прочитав письмо. И «манная каша», и мамины упрёки, и Костин смех, и Олино высокомерие, и дедушка, дедушка! – всё это разом сошлось и вытолкнуло его из божественной неторопливости на скользящую поверхность мира.
Несколько секунд он подумал и, прикинув даты конференции, забронировал авиабилет от Берлина до Вены. «И предупредить в институте, что назад полечу сам», – записал он в блокнот.Оставшиеся до четверга вторник и среду Иван решил посвятить офису, и начал с того, что сообщил коммерческому директору о своём намерении серьёзно влиться в работу. Тот приуныл, но терпеливо ответил на все вопросы хозяйского сына. День мелькнул. Иван почувствовал, что «вливается», и к вечеру едва вспомнил, что ни разу не позвонил домой. Ответственность за дедушку сползла с его плеч. Подобрал ли её кто-нибудь, мама, или бабушка, или, может, Бог? «Страшное дело… – думал Иван, возвращаясь. – Надо всё-таки себя контролировать. А то, пожалуй, можно далеко усвистеть».
Шли третьи сутки его героического отречения от себя. В этот день жизнь предъявила Ивану ряд испытаний. Первое случилось в обед: ему на мобильный позвонил Костя. «Не могу, – твёрдо сказал Иван, когда тот потребовал встречи. – Может быть, вечером. Но не рано и ненадолго».
Через полчаса Костя стоял перед окнами офиса и названивал в домофон. Иван вышел. Костя бросился к нему, плакал без слёз и изъяснялся воплями. Большое отчаяние владело им.
Иван провёл его во дворик и усадил на скамейку. Под безнадёжным небом межсезонья, нахохлив плечи, вцепившись пальцами в доску скамьи, устроился Костя, и Иван сел рядом.
– Ну, что случилось? – спросил он довольно строго.
– Видел у института Женьку! – объявил Костя. – Он совершенно невозмутим. Поздоровался, как ни в чём ни бывало. Наверно, просто уже решил, что сделает со мной, и поэтому так спокоен. Он ведь с Машкой собирался жизнь прожить… Но вот я думаю: неужели за это можно убить человека? То есть, неужели ему месть как-то компенсирует счастье?
– Я уже тебе говорил, у тебя паранойя от угрызений совести, – сказал Иван и посмотрел на дверь офиса – как если бы его дожидались не терпящие отлагательств дела.
– Вроде бы жизнь такая хорошая штука… – произнёс Костя, подрагивая на своей жердочке. – Привыкаешь, тебе уютно. А потом вдруг её страшные пружины пропарывают обивку, и сразу понимаешь, как всё устроено…
– Да какие пружины! – сказал Иван. – Пока все живы и более или менее здоровы, – стыдно…
– Нет! – перебил его Костя. – Маша не здорова, нет! Она, знаешь, как в старину – чахнет. Чахнет конкретно. Изо всех джинсов вываливается. Носит на ремешке. И я теперь понимаю, что участвовал в «убиении». Я соучастник. У меня на душе – тачка глины. Ты не думай! – горячо взглянул он на Ивана. – Мы с Машкой стараемся, работаем над собой. Ходили в наш парк, катались на колесе обозрения. Мне так хотелось вывалиться! А потом смотрю – подо мной мир! Столько деревьев, птиц! Ничего – усидел! – Костя улыбнулся и помолчал немного. – Хочешь, я тебе открою мой тайный план? Вот потеплеет, буду жить в парке. Ночевать-то, конечно, дома, а жить – там! Так что, если меня нет – ты меня там ищи. Там всё-таки деревья, трава – может, полегчает на природе?.. Ты знаешь! – прибавил он, положив ладонь на горло, обмотанное шарфом. – Я чувствую клубок желаний, мыслей, каких-то резких…
Тут Костя сморщился, как от боли, достал из кармана бутылку минералки и, отвинтив крышечку, глотнул.
– Иван, почему птицы поют? – спросил он.
– Они весну зовут, – сказал Иван.
– Вот это бред – горланить в такую холодрыгу!
И правда, было холодно, сыро. И хотя по небу разносился тонкий весенний звук, ни воробьёв, ни синиц Иван не замечал. Костя был единственной птицей.
– Тебе надо передохнуть. Вон, поезжай к Бэлке… Я, кстати, уже забронировал билет – из Берлина в Вену! – сказал Иван. – Буду вести с твоей сестрой переговоры. Пусть возвращается в Москву. Пусть налаживает мои сердечные дела, мою жизнь.
– Зачем? – удивился Костя. – Понятно, да, я тебя сам гнал, мне было надо. А зачем тебе-то?
– Костя, у меня «новая жизнь» на дворе! – произнёс Иван со внезапной досадой и поднялся со скамьи, обозначая конец аудиенции.
– Это не новая жизнь, а какой-то самотеррор! – воскликнул Костя. – Вроде меня, решил дурака валять?
Тут он снова достал бутылку и, плеснув на ладонь, умылся.
– Эх! Заболеть бы мне! Голову под одеяло. Если у меня будет тридцать девять и пять – никто меня не тронет… – сказал он, растирая воду по лицу, и после короткого размышления прибавил. – Послушай! А можно я у тебя в офисе посижу? Буду тебе помогать. Ты ведь тоже не всегда был здоров. Бывал и болен – помнишь? «Кто знает, как мокра вода, как страшен холод лютый, тот не оставит никогда!..» Что же, не пустишь меня?
– Костя, – сказал Иван, отцепив его руку, – справляйся сам. Когда-нибудь надо начинать самому справляться.Первый бунт совести Иван выстоял на «пятёрку». В бодром жужжании дел, почти забыв о Косте, он пробыл в офисе до восьми, а на подступах к родному двору, ему позвонила Оля. «Ты дома? – спросила она. – У меня к тебе разговор!»
Выйдя из лифта, он увидел её на площадке.
– Ты понимаешь, – сказала Оля, – у мамы на работе такая ситуация, она где-то месяц не сможет водить Макса. Ну, на курсы при гимназии. Ты не смог бы её подменить? По вторникам и пятницам, с половины десятого до одиннадцати. Полтора часа! А оттуда отвозишь в сад. Ты же всё равно на работу поздно едешь. Это всего-то месяц, а потом опять мама.
– Я вижу, ты относишься ко мне по-родственному! – смеясь, отозвался Иван.
– Не хочешь – не вози! – обиделась Оля.
– Я хочу, – сказал Иван. – Но не могу. Занят обретением адекватности. Между прочим – по требованию друзей и близких. Так что, мне теперь в офис к девяти, а ещё я лечу в Берлин на конференцию!
В глухом ошеломлении, ничего не сказав, Оля пошла по ступеням вверх.
«Ну вот – контузило человека!» – усмехнулся Иван, заходя в дом. И вдруг через смех ему стало страшно.
«Ладно-ладно, – подбодрил он себя. – Уж хотя бы недели две я должен выстоять! А там посмотрим».
Был ещё вечером в среду трогательный звонок Андрея. Он звонил из Парижа справиться о здоровье дедушки.
– Вроде получше, – отвечал Иван. – Но пока лежит. Я, кстати, начал новую жизнь, как договаривались.
– Ну и как? – обрадовался Андрей. – Что чувствуешь?
– Чувствую тонус, бодрость. Приятную тупость в сердце. Готов подписывать судьбоносные решения пачками.* * *В четверг с утра, прежде чем ухнуть на весь день во тьму «новой жизни», Иван зашёл к своим и увидел картину, от которой отвык – дедушка сидел на кухне и завтракал под телевизор! Конечно, он был исхудалый, бледный, но зато – намазывал маслом хлеб, звякал ложечкой, мешая сахар. «Иди-ка сюда, послушай! – махнул он Ивану. – Говорят про коммунальные платежи!»
Иван скинул куртку и, плюнув на расписание, на всё, какое угодно «новое», сел рядом с дедушкой.
Он не помнил, бывал ли ещё кому-нибудь так признателен, как в то утро – жизни. За чёрно-белую зиму – мирный январь, жуткий февраль, за то, что всё кончилось хорошо. Чистокровное, буйное счастье плескалось в нём. Назавтракавшись всласть, Иван оделся и пошёл в гараж, чтобы с огромным, любимым своим опозданием ехать в офис. «А может, лучше сразу в институт? – подумал он. – Поговорим, отдам, как условились, документы. И тогда успею ещё погулять!»
Как спасшийся пленник, Иван ринулся восполнять упущенную радость свободы. Улыбка несла его над детской площадкой, и над обледенелой тропой, и над проталиной, залитой паром из открытого люка. Изредка он замедлял шаги – полюбоваться, как не оставляя следов прыгают воробьи по бриллиантовой корочке снега. Кто-то, прошедший раньше, бросил им весёлую горсть пшена.
