Татьяна Булатова - Бери и помни
– Как мама? – звонила дотошная Анжелика и расспрашивала об успехах восстанавливавшейся после удара Римки. – Речь вернулась?
– Почти, – лукавила Дуся и пыталась задать встречный вопрос.
– Попроси ее что-нибудь сказать, – требовала Лика, не веря на слово.
– Не буду, – отказывалась Евдокия.
– Понятно, – принимала к сведению Анжелика и продолжала допрос: – Она ходит?
– Ходит, – снова лукавила Дуся, а потом исправлялась: – Плохо, но уже ходит…
– Ты с ней гуляешь?
– Гуляю.
– Подолгу?
– Подолгу врач не велит. Она мерзнет.
– Сейчас же лето! – упрекала издалека Анжелика.
– Ну и что, что лето. Все равно мерзнет. Сама-то как?
– Нормально, – не вдавалась в подробности Лика.
– А Геночка? Растет?
– Он не Геночка, – поправляла Анжелика Вайткене бестолковую Дусю. – Он Гедиминас.
– Не выговорю никак… – признавалась Ваховская, чувствуя, что рассердила строгую воспитанницу.
– Ладно, – закруглялась Лика и давала Дусе инструкции: – Антанас отправил на твое имя перевод. Там немного… Но хоть так… И береги маму. Мой ее почаще…
– Зачем? – изумлялась Евдокия нелепой просьбе.
– Чтоб пролежней не было…
– Че-его? – переспрашивала Дуся.
– Ничего. Пока.
Ваховская не успевала попрощаться, как трубка начинала пикать в ответ. Дуся смотрела на нее как на диво и, протерев фартуком, опускала на рычаг.
– Лика звонила, – сообщала она безмолвной Римке. – Дочка твоя. Помнишь?
Селеверова не реагировала.
– Конечно, помнишь, – отвечала за нее Дуся и рассказывала небылицы: – Поцеловать тебя велела. – Наклонялась к безучастной Римке и целовала ее в висок. – Про Генчика рассказывала. Большой мальчик, смышленый, как Лика. Разговаривает уже, как из пулемета (это в год и два месяца!). Про тебя спрашивает: «Как там баба?» В гости к нам хочет. Поняла? – легко касалась она селеверовского плеча. – Ну, потом поймешь. Время еще не пришло.
Эту же фразу приходилось повторять и безутешной Элоне, чувствовавшей себя предательницей по отношению к матери.
– Никакая ты не предательница! – успокаивала ее Дуся и громко сопела в телефонную трубку. – Чего лишний грех на себя наваливать? Подумаешь, замуж за сирийца вышла. Эка невидаль! А как же?! Женщина должна быть замужем.
– Предательница, я знаю, – винилась Лёка, вызванивая Евдокию из своего далекого сирийского далека.
– Как там? – обрывала ее Ваховская. – Жарко?
– Безумно! – кричала Элона. – Мама как?
– Лучше, – обнадеживала Дуся. – Ходит понемногу, говорить пытается. Плохо пока, но врач обещает.
– А сама ты как?
– Я-то? – улыбалась Ваховская. – Я хорошо.
– Ты береги себя, Дусечка, – плакала Элона, не стесняясь показаться размазней. – Я вот как подумаю, как ты там… одна… места себе не нахожу.
– Я не одна, – поправляла ее Евдокия. – Я с Риммой.
– А она поправится? – не могла успокоиться Лёка.
– Поправится, – обещала Ваховская и, увидев в зеркале, как крутит головой Селеверова, видимо в поисках источника звука, радостно кричала:
– Римма! Я здесь! Лёка звонит!
– Она слышит? – встречно радовалась Элона.
– А то не слышит? И слышит! И смотрит, как я с тобой разговариваю. Я ведь уже на дачу ее возила.
– Да ты что?! – чуть не захлебнулась Лёка. – На дачу? На машине?
– На какой машине? На коляске! Через «Медтехнику» заказывала. Теперь вот вывожу ее, чтоб свежим воздухом дышала.
– Ду-у-уся, – плакала Элона. – Ду-у-усечка, спасибо тебе.
– Ну-ка не плачь, – радостно сердилась Ваховская. – Что ты за слезомойка такая?
– Я, Дусь, того…
– Чего того?
– Беременна.
– Да что ты! – растерялась Евдокия. – Давно?
– Третий месяц. Просто молчала. Не уверена была. Даже Марону не говорила.
– Сказала?
– Сказала.
– А он?
Лёка опять заплакала:
– Говорит, рожай.
– Так рожай!
– А как же мама? Я ж тогда прилететь не смогу. Боюсь…
– И не надо! – затараторила Дуся. – Не надо! Мы тут сами… Не справимся, что ли, вдвоем?
– А ты?
– А что я? Я привыкла. И мне в радость. Сколько Римма для меня хорошего сделала! И Олег Иванович! Я ж им по гроб жизни обязана…
– Это я тебе по гроб жизни обязана… Всегда-всегда!
– Береги себя, девочка! – прокричала Евдокия и повесила трубку.
Через минуту телефон затрезвонил с новой силой, но Ваховская даже не пошевелилась, чтобы снять трубку. Она просто стояла в прихожей и смотрела через зеркало в зал: Римка медленно поднимала и опускала свою непослушную руку, словно вспоминая какой-то ранее хорошо известный жест.
– И не проси! – заявила зеркалу Дуся. – Все равно брать не буду. Все деньги проговорит, сумасшедшая. Это из Сирии-то! Ходить, говорит, тебе надо. Пусть, говорит, ходит лучше, и я в Сирию ее заберу. К себе. Поняла? И меня тоже хотела… Не поеду. У меня тут да-а-ача, моги-и-илки. Какая уж мне Сирия? Я уж тут, с ними, останусь. Опять же Анжелика с Генчиком приедут. Их кто встретит? А ты поезжай… Тебе можно… Вот поправишься и поезжай. А то засиделась…
– Ммы-ы-ы, – закрутила головой Римка.
– Чего ты? Чего? – встрепенулась Евдокия и поспешила в комнату. – Лечь хочешь? Давай. Давай ляжем, хорошая моя. Во-о-от так вот. Лежи. Лежи-лежи. Отдыхай, – приговаривала Дуся и гладила Селеверову по высохшим ручкам. – Отдыхай.
Ночами было тревожно. Ваховская поднималась с постели, зевая, крестила рот и, пошатываясь, кружила по дому, не забывая несколько раз заглянуть к Римке. Та, вытянувшись в тонкую струнку, лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок.
– Не спишь? – шептала Дуся и наклонялась над Селеверовой. Та никак не реагировала. – Ну и не спи. Не хочешь – не спи, – бормотала Евдокия и пристраивалась рядом, на Олегово место.
Сон налетал, как в былые годы, стремительно. Дуся только и успевала произнести «Благослови, Господи, на сон грядущий рабу Божию Римму, отныне и до утра, и на всю ночь Господню. Спаси и сохрани, Господи, от вечерних, полуночных и ночных…» А потом от себя добавляла: «Еще годок-другой, Господи. На ноги бы мне ее поставить, а там – на покой. Уж больно дел много».
Про то, что все дела не переделаешь, Ваховская понимала к вечеру следующего дня. И тогда Евдокия сводила безвольную Римку по лестнице, усаживала на скамейку и вновь взлетала на третий этаж, чтобы стащить вниз громоздкую инвалидную коляску, в которой Селеверова казалась седовласым ребенком.
– Гулять? – дружелюбно интересовалась соседка с первого этажа.
– Гулять, – подтверждала Дуся и помогала Селеверовой подняться.
– И правильно, – поддакивала соседка. – Жара-то какая. Июль. Дома-то, поди, невмоготу бедной.
– Нормально, – пресекала соседку Евдокия и катила коляску вдоль дома, не забывая по пути разговаривать с Римкой.
Добравшись до парка, Ваховская останавливалась в тенистой аллее. Рывком ставила Селеверову на ноги и вела ее к намеченной цели: сказал врач ходить, значит, ходить.
В парке к Дусе привыкли, даже здоровались. Иногда ей встречался пьяненький Куприянов, подрабатывавший летом спасателем на лодочной станции.
– Хотите, покатаю? – предлагал он.
– Не надо, Володя, напугается, – отказывалась Дуся и, поддерживая Римку под руку, медленно продвигалась вперед.
– Это кто? – интересовались у спасателя не посвященные в селеверовскую историю.
– Евдокия.
– А с ней кто? Дочь, что ли?
– Дочь? – переспрашивал Куприянов и, глядя сгорбленной Дусе вслед, добавлял: – Ну-у-у… можно сказать и так…
