Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
Замечательное это лицо хранило следы былой красоты, и было в нем какое-то странное неуловимое выражение, оно порой вспыхивало, озаряя черты мягким внутренним светом. И ты, глядя на него, понимал, как много знает про все на свете стоящий перед тобой!
И еще догадывался, как влекло его желание рассказать кому-нибудь, кто согласится быть ему другом, обо всем том, что случилось с ним за долгую жизнь, ибо он был немолод. Не хотелось бы говорить стар, хотя это слово и звучало вернее.
Потребность говорить росла в нем, вероятно, по мере ухода от цивилизации и времени молодости, для которого слова значат не так уж много. Господи! Сколько же он молчал! – следовало бы воскликнуть мне, стоило только взглянуть на постоянно приоткрытый рот этого человека, еще не знавшего, каким образом обратиться ко мне, но уже готового это сделать.
Я подумала: надо же, есть еще более сумасшедшие люди, чем мы, – они ГУЛЯЮТ В ДОЖДЬ С СОБАКАМИ!
– Я вижу, вы познакомились с моей Лори, – протянул он улыбаясь и щуря лукавые глаза, – она редко подходит к незнакомым. Но для вас, видимо, сделала исключение. Нехорошо, дорогая, – он согнулся, как к ребенку, обращаясь к спаниелю, который стоял у его ног и внимательно слушал, повернув голову набок, – ты пристаешь к незнакомым людям. Ну разве ведут себя так воспитанные собачки? – Лори получила свою порцию мясных шариков, припасенных хозяином для лесной прогулки в глубоком кармане брюк.
Потом этот странноватый человек прищурился на меня и начал рыться то в кармане рубашки, то в заднем кармане брюк. Наконец он извлек оттуда пачку сигарет и зажигалку, проникновенно затянулся, глотнул дым и выпустил его кольцом через рот. На правом его мизинце золотился перстень с каким-то красным камнем. Вероятно, рубином.
– Прошу извинить мне мою давнишнюю слабость, – продолжил он, стряхивая окольцованным мизинцем нагоревший столбик пепла, – я курю. Ничего не могу поделать! Я весь во власти вредных привычек… – Он помолчал, разглядывая во мне свою следующую реплику, и спросил: – Вы, разумеется, очень любите лес, раз отважились прийти сюда в такую погоду?
Только тут я заметила, что давно уже стою с приоткрытым ртом, и спешно его закрыла, чтобы, впрочем, вновь открыть его и ответить:
– Сегодня дождь. Мы обычно остаемся дома, но дождь уже очень давно, поэтому мы все равно пошли.
Я заметила вопросительное выражение в его глазах и догадалась, что относится оно к моему нечаянному «мы».
– Я и моя бабушка, – исправилась я.
Тут, избавляя меня от дальнейших объяснений, из кустов ежевики вышла моя Люся. Из тех же самых, что и его собака. Это совпадение невольно позабавило меня: бабушка, следует отметить, была очень интеллигентной женщиной и отличалась чудным воспитанием. Я определяла ее интеллигентность своими куда более простыми приметами: она носила высокую прическу под странным именем «химическая завивка», всегда норовила сказать «красИвее», когда кто-то рядом говорил «красивЕе», прочла всю «Человеческую комедию» и вдобавок ко всем этим несомненным достоинствам, умела готовить гениальные котлеты. Их любили без ума – и я, и все-все-все. Однако была в ней и еще одна прелесть: она очень настороженно относилась ко всем, о ком не знала или хотя бы не слышала. Моего странного знакомого она видела тоже впервые и потому поздоровалась сдержанно. Он ответил поклоном, глубоким, насколько ему позволял живот, и сказал, что имя Людмила ему напоминает его собственную внучку.
– Меня зовут Валентин Александрович, – озвучил он, как я догадалась, специально и для меня. – Ваша девочка уже познакомилась с моей Лори. Лори! Иди, иди сюда! Ко мне, – позвал он, и тут же из высокой травы вылезла его собака, у которой из пасти торчало две лягушачьих лапки. – Она по натуре охотник. Только вот дичь для нее маловата.
Некоторое время мы молчали вчетвером, но скоро Лори это надоело, и она, демонстративно повернувшись к нам задом, занялась своей лягушкой. Я никогда раньше не видела собак со столь высоким и ярко выраженным самомнением, как эта. Ее поведение, признаться, возмущало: она не искала дружбы со мной! А ведь собаки, всем известно, так любят детей… я недоумевала. Валентину А. такое положение дел казалось совершенно естественным. Впрочем, ни ему, ни мне не дано было в ту пору знать, насколько близко мы сойдемся в будущем, каким верным и, возможно, единственным за всё детство другом станет для меня его собака и как сам он изменится от общения с нами.
В ту пору он не знал даже моего имени.
– Однако я не имею чести знать вашего имени, мой друг. – Он обратился ко мне все теми же старинными словами, какими вообще любил изъясняться, даже когда речь шла о вещах весьма и весьма обыденных. «Мой друг» наполнил меня каким-то радостным чувством ученичества по отношению к нему. Не могу подобрать выражения более точного.
– Катя.
– Ну что ж, Катя. Будем знакомы.
Не скрою, собака занимала тогда меня гораздо больше, почему я и предпочла ее молчаливое общество словоохотливому хозяину. Он же, в свою очередь, перешел на сторону бабушки, наконец обретя надежду наговориться всласть. Сейчас я думаю, что у него вряд ли когда-нибудь еще были столь благодарные и внимательные слушатели, какими были мы. Но, может быть, я ошибаюсь.
Итак, все разделились по интересам и двинулись в лес, назло так и шедшему за нами по пятам дождю. Гуляли мы долго. Наверное, до самого позднего вечера, так что даже пропустили любимый сериал «Санта-Барбара». Я след в след ходила за Лори, тщетно надеясь привлечь хоть каплю ее драгоценного внимания. Валентину же А., наоборот, довольно скоро удалось завладеть бабушкиным вниманием всецело, поэтому по приходе домой я чувствовала себя оглашенной и уснула очень крепко.
На следующее утро за завтраком мне пересказали их вчерашний разговор, из которого я уяснила, что Валентин А. в бытность свою молодым был очень важным членом ЦК (что, впрочем, ничего не объясняло в его сохранившейся «важности»), общался с Брежневым и знал очень много кулуарных историй – знал их столько, что вполне хватило бы на порядочную книгу мемуаров.
Времена, когда он был в фаворе, давно прошли, и теперь жизнь в столице сменилась на жизнь в деревне, на природе, где он круглый год мог предаваться воспоминаниям и чревоугодничать, как самый настоящий Гаргантюа. О последнем касноречиво свидетельствовала его фигура. Также со слов бабушки стало ясно, что живет он не один, а вдвоем с женой – Валентиной, что есть у них один-единственный сын, у котрого что-то там не сложилось и поэтому на рубеже сорокалетия он все еще находился в томительных поисках себя. Люся была их внучкой. Студенткой.
Практически все, что я могу о ней вспомнить, это их взаимная с Лори любовь. То есть существовал все-таки на земле человек, к которому это животное было привязано.
Помню, помимо всего прочего, что Люся занимала меня чрезвычайно: можно сказать, все усилия моей фантазии были направлены на то, чтобы составить и оживить воображением ее образ. Образ девочки, невероятно счастливой, доброй и благородной, ибо иная уж точно не смогла бы владеть теми людьми, которыми она владела.
Я ждала ее. Я о ней мечтала.
…Когда позже, спустя почти два года с того момента, она наконец-то приехала, я уже перестала испытывать к ней то первоначальное болезненное любопытство. Я могла позволить себе роскошь «отпустить» Лори с ней – отпустить, потому что и я и собака ощущали невероятную взаимную привязанность. И она была больше, чем любовь к Люсе. Я с долей иронии наблюдала иллюзию их временного воссоединения. Но это была всего лишь иллюзия: стоя вдали – прислонившись к дереву плечом или лежа животом на колкой траве, я смотрела на их игры, следила за малейшим Люсиным движением и в конце концов пришла к мысли, что эта самая занимавшая меня девочка легкомысленна и даже груба, причем и то и другое – вызывающе.
Ей в сущности было безразлично мое мнение; она даже не могла себе представить, чтобы кто-то нарочно шел в лес посмотреть на нее. Изучить ее. Познать сквозь прозрачную пелену игр, сквозь плавность движений, переходящих в резкость, когда она была, казалось, чем-то удручена или обижена. Она не видела меня.
Она не помнила того дня нашего знакомства, в который сам Валентин А. представил нас друг другу. А между тем моя цепкая, чудная память до сих пор хранит ее образ: там, на далекой поляне, обрамленной высокими, сужающимися в самом небе конусами вековых елей, окутанная желтой дымкой цветов мать-и-мачехи, она стоит, ослепительно яркая, как солнце, отражающее на ее коже свой свет. Ветер треплет ее распущенные блеклые волосы, они попадают ей в рот, заставляя смеяться и убегать в сторону, все же оставаясь в поле моего зрения. Я не могу воссоздать ее лицо: оно неуловимо ускользает, превращаясь постепенно в лица женщин и девушек, которых мне довелось знать много позже.
