Александр Проханов - Время золотое
– Мы не заинтересованы в русской смуте. Не заинтересованы в распаде России. Мы не заинтересованы в хаосе на шестой части планеты, где стоят атомные станции, ядерные ракеты, изношенные гидросооружения и вредные химические производства. Мы заинтересованы в гармоническом переходе власти от Чегоданова к следующему президенту. Не исключаю, что им можете стать вы. Мы будем вам помогать.
Посол Марк Кромли говорил так, словно давал директивы, подлежащие немедленному исполнению. Исполнителем был он, Градобоев, и роль подчиненного не тяготила его. Он готов был ее принять, чтобы достичь высшей цели – коснуться рукой звезды. А потом, уповая на свой виртуозный разум, на благую судьбу, на таинственные законы русской истории и русской власти, он избавится от изнурительной зависимости, станет суверенным русским президентом.
Второй секретарь посольства Майкл Грэм мерцал зелено-желтыми глазами, делал тонкие срезы его полушарий, вскрывал его тайные помыслы, уличал в лукавстве. Градобоев гасил свои тайные замыслы, укутывал их в сумбурные эмоции благодарности и почтения, надеясь обмануть посла.
– Америка не была заинтересована в распаде Советского Союза, – твердо и директивно продолжал посол. – Мы лишь хотели, чтобы Советский Союз перестал быть врагом Америки и продолжал контролировать свои республики. Горбачев не сумел справиться с нарастающей русской смутой. Мы готовы помогать вам в той мере, в какой вы станете препятствовать русской смуте. Если вы станете президентом, вы должны взывать к переменам, но к переменам неразрушительным. «Как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных». – Эти последние слова посол произнес весело и взволнованно, бравируя своим знанием Пушкина. Снова был добродушным хозяином, милым толстяком, который располагал к дружелюбной беседе. – Майкл Грэм будет иногда встречаться с вами, и вы станете обмениваться с ним своими мнениями. Как друзья. – С этими словами Марк Кромли стал подниматься, протянул Градобоеву мягкую, безвольную ручку, и Градобоев помял ее в своих сильных пальцах.
Майкл Грэм помогал Градобоеву одеться.
– Мне хочется сделать вам подарок, Иван Александрович. В одном своем интервью вы сказали, что любите бифштекс из вавилонского зверя. Пусть эта книга заменит вам книгу о вкусной и здоровой пище. – Майкл Грэм протянул Градобоеву великолепно изданный альбом с английской надписью «Вавилон». На обложке был изображен загадочный древний дракон. Голова змеи, передние ноги льва, задние ноги – от птицы, покрыт рыбьей чешуей и звериной гривой. Градобоев, с благодарностью принимая подарок, подумал, что это животное и есть образ Америки. Тотемный зверь господина посла. И тут же, чтобы обмануть ясновидящего Майкла Грэма, произнес:
– Как хорошо, Майкл, что гербами наших стран являются орлы, а не эти звероящеры!
Градобоев вернулся в свою резиденцию возбужденный, ликующий. Выходя из машины, успел вдохнуть морозный солнечный воздух. Увидел вдалеке переулка набережную Москвы-реки с льющимся блеском машин и памятник, похожий на вавилонского зверя.
Елена встретила его, предлагая рассмотреть список газет и сайтов, желающих получить у него интервью.
– Подожди, – остановил ее Градобоев. – Знаешь, чем я отличаюсь от Георгия Победоносца? Святой Георгий вел бой с обыкновенным змием, знал его повадки и уязвимые места. Я же веду бой с вавилонским зверем. Он и змея, и лев, и орел, и рыба, и конь, и единорог. И все они против меня. И Чегоданов, и Стоцкий, и Мумакин, и Шахес, и посол Марк Кромли. И я их всех одолею! – Его переполняла страсть, жаркая сила, не позволявшая обратиться к рутинным делам. Он искал выход этой жгучей нестерпимой страсти. Обнял Елену, притянул к себе, погружая губы в душистые волосы, проникая ладонью под ее блузку.
Она отшатнулась. Вырвалась из объятий.
– Не надо… Не сейчас… Мне нездоровится…
В глазах ее Градобоев увидел промелькнувшее темное негодование, отвержение, и это уязвило его.
– Хорошо, – сказал он холодно. – Показывай, кто там еще меня домогается.
ГЛАВА 20
Утром Бекетов обнаружил, что цветы орхидеи опали, все разом, словно их отломил порыв ветра. Этот порыв был дуновением, которое унесло маму. Она оставила дом и вернулась туда, где пребывала вместе с отцом среди благоуханных садов. Кто-то невидимый, повелевающий лазурью, отпустил ее ненадолго к сыну и теперь отозвал. Бекетов стоял, держа на ладони опавшие цветы. Испытывал боль, слезную нежность, непреодолимость разлуки, обрекавшей его на одиночество.
С тех дней, как не стало родителей, прошло больше пятнадцати лет. Ошеломленно он вдруг находил материнский платок в глубине платяного шкафа или отцовский галстук, от которого, казалось, еще пахло табаком. Эти внезапные встречи, и книги в библиотеке отца, и иконы, перед которыми молилась мать, и чашки в буфете, оставшиеся от их чаепитий, и высокие бокалы, из которых в Новый год они пили шампанское, – все это горько напоминало о них. Домашняя елка переливалась милыми огоньками, и другая, огромная елка туманно и восхитительно пылала среди Тверского бульвара. Эти воспоминания опрокидывали его. Останавливали среди безумной гонки, в которую превратилась его жизнь. Были окнами, в которые он мог вырваться и улететь из клубящегося, размытого бытия, где терялся счет дням, неделям, годам. Он рассматривал фотографию, на которой отец и мать прижались друг к другу щеками, обнимая хрупкого серьезного мальчика с удивленными и печальными глазами. Бекетов, как космонавт в невесомости, уплывал в это окно, погружаясь в исчезнувшее драгоценное прошлое.
Он помнил свое детство как постоянные проводы отца. Офицер разведки, отец то и дело уезжал в командировки, короткие и длительные. Мать каждый раз собирала его кожаный чемодан, и Бекетов помнил материнские руки, которые укладывали стопки рубашек, аптечку с лекарствами. Ее красивое, с опечаленными глазами лицо. Они втроем спускались на лифте во двор, где отца поджидала черная «Волга», уносила его, и мать махала вслед, а он видел, как бежали по ее щекам слезы. Ожидание отца было тревожным течением дней. Он старался, как можно подробнее, узнать из книг, газет, географических справочников об Афганистане, или Кампучии, или Никарагуа, или о Мозамбике. Он открывал атлас офицера, находил Анголу или Эфиопию, читал название городов, гор и пустынь и представлял, что где-то среди раскаленных песков, под палящим солнцем, шагает его отец. Он, сын, посылал ему через океаны и материки свое умоляющее сыновье благословение. Отец возвращался внезапно, и Бекетов помнил, как мать кидалась к нему, жадно оглядывала его худое загорелое лицо, убеждаясь, что он жив. Отец опускал в прихожей свой кожаный чемодан, садился в изнеможении на диван. И, как правило, ничего не рассказывал о поездке. Только извлекал из чемодана черную африканскую маску, или бирюзовое ожерелье, или старинный восточный кинжал, или бронзовый колокольчик с пляшущей танцовщицей. Постепенно на книжных полках скапливались эти фетиши. Бекетов любил их перебирать, представляя страны, города и народы, среди которых проходила загадочная деятельность отца. Был среди них обрывок обгорелой пулеметной ленты с пустыми мятыми гильзами, – после той поездки отец лежал в госпитале, изживая последствия контузии. Еще один фетиш являл собой алюминиевый лепесток самолета, – после той командировки отца упрятали в инфекционный бокс, где он лечился от тропической малярии, мать перед маленькой иконкой молилась о его исцелении.
Когда рухнуло государство, отец перестал ездить и вышел в отставку. Вдруг страшно запил, молча и жутко вливая в себя стакан за стаканом. Падал на диван замертво, и мать, прикладывая к его голове мокрые полотенца, плакала над ним, а отец что-то выкрикивал то на фарси, то на английском, то на испанском. Он сжигал, испепелял в себе что-то огромное, живое и ужасное. Очнувшись от недельного запоя, он уехал на подмосковную дачу и стал заниматься разведением фиалок. Посвятил цветам все отпущенное ему на пенсии время. Он умер, упав лицом в фиалки, таким его нашли соседи по даче. Боевые ордена отца, лежащие в сафьяновом ящичке, и фетиши, стоящие на книжных полках, хранили тайны отцовских командировок, тайны пьяных бредов и предсмертных снов.
Теперь Бекетов пристально всматривался в коллекцию отцовских трофеев, улавливал таинственное, исходящее от них излучение.
Это излучение исходило от деревянных, стеклянных и металлических предметов, из таинственного мира, куда удалился отец. Это излучение было посланием отца к сыну. Было бестелесной субстанцией, позволявшей приблизиться к отцу, слиться с ним, вернуть на землю. Бекетов неотрывно смотрел на отцовские амулеты, боролся с отцовской смертью, совершая акт воскрешения.
Излучение сгущалось, туманилось, в нем чудилось изображение отца, добытое Бекетовым из глины, стекла и дерева. И вдруг явственно, с пугающей громкостью, он услышал произнесенное отцом свое имя:
