Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)
Марина закрыла глаза.
– Вон! Мерзавец! – сказала она. – Убирайся!
Мужчина – в чем мать родила – вылез, наглый, раздул свои мышцы, прошел мимо Мессе в уборную, смежную с ванной. Рычал там, шуршал, пел, плескался, потом очень долго спускалась вода. Когда он вернулся, Марина спросила:
– Вы сами уйдете?
– Уйти-то уйду, – сказал он. – Но там, Мариш… это… Короче: засор.
И он растворил настежь дверь. Вода очень яркого желтого цвета стояла по пояс, и серенький коврик плыл в этой воде, словно плот по теченью. Картина разрухи убила Марину. Швырнула на пол кошелек: «Подавитесь!» – и, сжавши виски, убежала на улицу. Когда через час она, окоченевшая, вернулась обратно, от Бекки, жены, и любовника Бекки остался лишь муторный запах разврата.
Слез не было, был один низкий и страшный, раздавленный звук. Длился он до рассвета. Наутро одно из зеркал отразило совсем на себя не похожую Мессе: верхушка ее головы поседела. Она разыскала в шкафу черный шарфик и, скрыв с его помощью серые пряди, отправилась в клинику Вульвы и Персикова.
Вошла в смотровую, где ласковый Вульва беседовал с очередной пациенткой.
– Жена улетела в Америку, – резко сказала Марина. – Давайте со мной.
– Оплодотворить вас?
– Оплодотворите.
– Но вы говорили, что материал был вами получен при помощи брата. Я не ошибаюсь?
– Вы не ошибаетесь! Пробирку от брата прошу заморозить. А мне подберите кого-то другого.
Четыре часа она перелистывала альбомы с фотографиями незнакомых мужчин, оставивших в клинике материал. Они были ей отвратительны – все. Мессе выходила на черную лестницу, курила, и лица чужих, волосатых, глазастых, в очках, без очков, отвратительных особей, с чьей помощью только и мог появиться ее долгожданный ребенок, струились тяжелым и мутным потоком по чистым ступеням ухоженной клиники, по палевым стенам и по потолку.
Она пересиливала себя и вновь принималась за альбомы. Наконец одна фотография остановила ее внимание. Спокойный мужчина без тени улыбки. Лица не заметно, черты – никакие.
«Вот ты мне и нужен», – сказала она.
Профессор Персиков и профессор Вульва знали свое дело. Через три с половиной месяца в совсем небольшом скромном чреве Марины плеснула как будто бы юркая рыбка. Потом затаилась и снова плеснула. Потом подплыла прямо к самому сердцу.
Теперь нужно было спешить, торопиться. Вокруг гладиаторы бились друг с другом, задравшие головы люди смотрели, как в небе, спасая уставшую стаю, министр летит во главе журавлей, а литература от сочной еды так отяжелела, что, не дожевав куска главной премии, вышла в финал.
Калининская, увидавши живот, который разросся в Марине, от злости зацокала деснами.
– Вы что, уже замужем?
– Нет, я не замужем.
– Ах, да! Вы ведь так прогрессивны, что вам не до этого!
– Не пыжьтесь, – сказала ей Мессе. – Не стоит. Я вам предлагаю не мир, но покой.
– Покой только снится, – сказала философ, психоаналитик, поэт и прозаик. – Давайте не будем друг друга дурачить.
– Давайте не будем, – ответила Мессе.
Поскольку Калининская вела телевизионные и радиопрограммы, проводила психоаналитические сеансы, а также нередко выступала по самым престижным красным уголкам страны, Марина взяла на себя все журналы, всю личную жизнь президента, а также и разные мелочи, вроде путевок в «Артек» и борьбы за свободу томящихся на Колыме совсем юных, с распущенными волосами, студенток, попавших на каторгу только за то, что в Храме Спасителя девоньки спели народную песню «Рябина-рябинушка».
Конечно, поехала сразу в Чечню. Хотела бы в горы, подальше, поглубже, чтобы разговор состоялся мужской, – без всяких соплей, там, и без экивоков, – но боевики были срочно отозваны по разным наемным своим операциям, и горы в сиянии вечных снегов стояли пустыми. Проездила зря.
Сын Вася родился в июле. А в августе она повезла его в гости в Америку.
Странный случай произошел с Мариной Мессе в Шереметьевском аэропорту. Пройдя паспортный контроль, она заметила в магазине дьюти-фри знакомую спину, изящную, гибкую, и кругленькие очертания таза, и розовые полноватые ноги присевшей на корточки женщины. На женщине был темно-синий халатик, и что-то она доставала из мятой картонной коробки. Мессе с бьющимся сердцем подошла ближе. Сомнений – увы! – не осталось. Кудрявая Бекки, любовь ее жизни, сидела в довольно униженной позе спиной к окружающим.
«Завербовали! – подумала быстро Марина. – Здесь аэропорт! ЦРУ, ФСБ!»
Шпионка почувствовала жгучий взгляд, и хрупкий ее позвоночник напрягся. Она обернулась.
– Так кто твой хозяин? – спросила Марина.
– Не сыпь соль на раны, – по-русски ответила Бекки.
– Смотри: это Вася, – сказала ей Мессе.
– Ну копия – ты! – просияла шпионка. – А папа – наш Мотя?
– Ты дурой была, дурой ты и осталась! – вся вспыхнула Мессе. – Наш Мотя – мой брат!
– Ах, да! Я забыла. Так разве нельзя? Ведь он же в пробирке. С пробиркой же можно?
– Но ведь происходит мутация, Бекки! Рождаются дети с двумя головами!
Кудрявая перекрестилась.
– Ишь, страсть-то! – сказала она нараспев.
– Кто завербовал тебя, Бекки? Признайся! Они?
– Марина! – заплакала Бекки. – Не надо! Меня ведь убьют!
– Ну и пусть убивают, – сказала Марина. – Я знала, что этим все кончится, Бекки.
Кивнула неверной жене и пошла: от прошлого – прочь, и младенец Василий, подвешенный на материнской груди, проснувшись, заплакал.
Семья поджидала ее у ворот: отец с его профилем, мать с белой мышью на полной груди и София – певица.
Василий пришелся по вкусу. Не толст, однако не худ, черноглаз, мускулист.
– Ну, как ты? – спросила ее мать Тереза. – Расстались совсем? Что же будет с ребенком?
– Другие растут без отца. Ничего! – ответила дочка. – Мы всем им покажем!
И всем – показала. В Москве пошли слухи, что каждый четверг в Кремле ждут звонка из квартиры на Бронной. Марина диктует, как быть с экономикой, какие журналы открыть и закрыть, ввести ли войска или вывести их, а кроме того, предлагает все свадьбы весьма сексуальных меньшинств отмечать пусть скромным, но все же военным парадом.
Земля уходила из-под каблуков заслуженно непозабытой Калининской. Схватилась за карты, но даже они как будто взбесились. Графиня, вся в белом, ввалилась к ним в спальню и защекотала непальца настолько, что он начал жить в основном под роялем.
А Мессе как будто плевала на все. Калининская сторожила ее в Останкинской башне и у Мавзолея, на Чистых прудах, на Поклонной горе – напрасно! Бесстыжая баба возглавила даже и «Голос Европы», где прежде любили беседы с Калининской. Теперь ей прислали письмо: отдыхайте. Однако возмездие все же пришло: на радиостанции начался мор. Сперва скарлатина, за нею ветрянка, потом сразу корь, и сотрудники в страхе бежали кто в Пензу, а кто прямо в Африку.
И так продолжалось лет пять или десять. Марины состарились, вырос Василий. Войска перебросили в штат Массачусетс, нашли нефть под Угличем, прямо в том месте, где были убиты царевич с царицей, Дубай растащили буквально по нитке за пару ночей, и закрылись курорты. К тому же меняется климат планеты: становится слишком тепло на Чукотке, медведи уходят с насиженных льдин, и чем это кончится все – непонятно.
Отец всей огромной семьи Елизар повел себя мудро, как некогда Ной. Забрав всех детей, порожденных певицей, так и не отвыкшей от снежной Тюмени, родителей, ставших весьма беспокойными, животных в составе: собаки, кота, одной обезьяны и двух попугаев, он переселился к подножью великой армяно-турецкой горы Арарат. Купили хорошую прочную саклю. В пристройке живет мать Тереза с мышами. Матвей прилетал из Нью-Йорка, одобрил.
– Когда у вас там… Понимаешь, о чем я? – сказал Елизар. – Тебе есть где укрыться.
– Я все понимаю, отец.
Обнялись. Матвей улетел.
Прилетела Марина. Васса Владимировна, вытирая платочком слезящийся уголок левого глаза, вышла из сакли и увидела, как внучка ее, подпрыгивая на арбе, приближается к родовому гнезду. Вся в черном, в чадре и высоких ботинках, она устремилась навстречу Марине.
– Бабуля! – спросила Марина. – Ты носишь теперь вот такую одежду?
– Ношу. Уважаю традицию. Сердцем. Пришла к мусульманству свободно, раскованно. Вот мать твоя сопротивляется. «Мыши меня, – говорит, – под чадрой не узнают». Могла бы мышами-то и поступиться!
– А Софья? – ревниво спросила Марина.
– Что Софья? Она не выходит из сакли. Теперь все на ней, все на ней, мое золотко. С утра она доит козу, кормит кур, потом собирает куриные яйца, потом месит тесто, потом печет хлеб, потом чифирь делает – папа твой любит, – потом мясо надо коптить… Все сама! А в шесть часов, как вот пригонит овец, так сразу в ковер завернется и – спать! Забыли уж, как она выглядит, Софья! Тут папа землицы решил прикупить. Так я говорю ему: «Слуги нужны. Работники. Софья одна не управится».
