Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)
В зале притихли. Марина Калининская напряженно смотрела на змееподобную Мессе.
– Мы с вами, друзья, на ходу разобрали два случая. Два произвольных! Учтите! И в том, и в другом оказалось, что брак отнюдь не работает! Поэтому он скоро будет разрушен. И лучше: как можно скорее!
– А дети-то как же? – Все заволновались.
– Да. Это и мне интересно. – Калининская потемнела всем телом. – С детьми-то вы что собираетесь делать?
– Рожать, – очень грозно ответила Мессе. – Рожать столько, сколько душа пожелает.
По залу прошла словно судорога. И тут же желавшие раскрепоститься заахали, заговорили все разом.
– А правильно! Ведь для чего мужики? Для этого самого, вот для чего! И главное – не мужики, а детишки! А как он тебя, это, осеменит, – так ты и рожай, а его гони в шею!
Пошли возражения:
– В шею? Как в шею? А если он сам тебя в шею погонит? Бывают такие, что к детям прилепятся и за уши их не оттащишь! Тогда что?
Закончили спорить, когда над Москвою зажглась золотая, большая луна.
– Ой, девочки! Что ж мы сидим? А метро? Метро-то закрылось!
Победа была за Мариною Мессе. Ей кланялись, ей улыбались и очень просили еще приходить.
– Вы просто как компас какой-то! – сказала усатая. – Я и Анжелике скажу: «Просто компас!» Дала направление, все разъяснила. А мы тут толчем воду в ступе! Все без толку!
Лежа рядом с мужем своим, уроженцем Непала, Марина Калининская с ненавистью вспоминала худое и вдохновенное лицо Марины Мессе и думала, как она будет ей мстить. К утру разработала план и прижалась к непальскому мужу пылающей грудью.
– Ты мой ягуар! – зашептала она. – Не хочешь меня сейчас реинкарнировать?
На что ягуар отмахнулся:
– Ни. Ни.
Между тем в квартире на Бронной произошла первая серьезная ссора между супругами Бекки и Мариной Мессе.
– Ты будешь рожать? – наступала Марина на юную и слабовольную Бекки.
– Я буду, но ты меня не торопи.
– Мне нужно заказывать сперму!
– Заказывай.
– И что же я буду с ней делать?
– А я?
– Ее закачают в тебя из пробирки.
– Марина! Мне боязно.
– Не понимаю! Спокойно, стерильно и под наблюдением!
– Ну, все-таки… Чей же он будет ребенок?
– Он будет твоим и моим. То есть: нашим.
– А ты-то при чем?
– За эти слова я могу и убить, – сказала Марина.
Жена ее Бекки вся сжалась:
– Прости меня! Я…
– Ты продажная сука! Ты вспомни хотя бы, с кем ты развлекалась!
– Не трогай его! – завизжала вдруг Бекки. – Я с ним была счастлива! Если б не ты…
– Да если б не я, ты сгнила бы в канаве!
– И пусть! Пусть я лучше сгнила бы, зато…
– Зато тебя каждую ночь бы имели!
– Других же имеют! И все только рады!
Марина надела пиджак, безрукавку, взяла рукавицы и хлопнула дверью.
Но вечных скандалов – увы! – не бывает. Душа начинает зализывать раны, как волк, чудом вырвавшийся из капкана. А кроме того: ну сегодня подрался, ну завтра подрался, а дальше-то что? Ты стукнул по черепу ржавой уключиной, тебя саданули по роже будильником, но светлые звезды сияют на небе, и солнце восходит, и птицы щебечут. Никак твой проломленный череп не скажется на ходе событий и необъяснимых поступках народов, царей, государств.
Марина вернулась под утро и в той же своей безрукавке, в намокшем от влаги ночном пиджаке нырнула в постель, где невинная Бекки спала крепким сном. Марина вгляделась: лицо как цветочек, но эта уклончивость в каждой черте! Она обняла свою робкую жертву.
– Ответь мне, Ребекка! Ты любишь меня?
Но Бекки зачмокала ртом, не ответила.
После того как, поколебавшись между демократами и республиканцами, американский народ выбрал в президенты чернокожего демократа Обаму, как спелый арбуз, пополам раскололся загадочный Салем. Простые и в прошлом советские люди совсем потеряли рассудок. Одни были за демократов. Другие – за республиканцев. И те и другие – случись им столкнуться на поле сраженья – стояли бы насмерть.
Евсей Иосифович принял сторону республиканцев и особенно полюбил политического деятеля Сару Пейлин, зажатую льдами далекой Аляски и в ней истреблявшую диких волков. И эта любовь его к Саре сказалась на их отношениях с Вассой Владимировной. Разбилась семья окончательно. Евся спал вместе с котом на кошачьей подстилке.
– Я знаю, что если бы он не был черным, – шипела она за обедом, – так ты бы…
– Оставь это, Вассынька! – Муж поджимался.
– Ты помнишь, Евсей, как Марина сказала, что в этом – не помню каком – из миров «поэты – жиды»?
– Так это же, зайка, она про евреев.
– «Жиды» – это просто метафора. Разве ты в тексте не слышишь метафору, Евся?
– Метафору слышу.
– Ты, Евся, расист!
– Какой я расист?
– Очень даже простой!
И, выиграв спор с огорченным супругом, бросала ему сквозь широкие зубы:
– Все! Спать иду, хватит. Доешь там, в кастрюле…
«Я знаю, – строчила она темной ночью в письме своей внучке, – что жизнь с твоим дедушкой была одним только большим компромиссом. Но был человек, я тебе говорила. Отнюдь не стандартный, который поставлен своим мастерством на большую вершину. Страдальческая его тень унесла с собою полотна. Такие, что и Левитану не снились. Он нарисовал только малую часть того, что задумал. Трагедия, больно. И он не зависел от красок, кистей. Хватал пищевой и ненужный отход, коровью лепешку, кусок помидора и с помощью этих остатков творил. Телесная близость к нему озаряла меня, молодую девчонку, восторгом. Его давно нет, и душа опустела. Твой дедушка этих проблем не решит. Нельзя оставаться ко всем безучастной. Дремать на пустом берегу и не слышать, как с криками тонут в пучине другие. Ты знаешь, какие теперь времена. Быть может, меня обольют керосином. И кинут в меня свои тухлые яйца. Но пусть. Жребий брошен. И мы с твоим дедушкой расходимся каждый в свою баррикаду».
Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.
Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Осталось, однако, и много другого, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.
Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:
– Ты к ней не притронешься, Мотя.
– O.k, – сказал ее брат. – А зачем мне она?
– Ребенок тебя знать не должен.
– That’s perfect[5], – сказал ее брат.
– Ты, значит, согласен?
– Согласен.
Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая. Теперь только грамотно впрыснуть и ждать.
В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Вульвой и доктором Персиковым, Иваном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения и осеменения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. С профессором Вульвой, который обычно, беседуя, ласково брал за запястье, как будто стремясь обнаружить там пульс и тут же поставить вам точный диагноз, делились секретами, недомоганием, ему доверяли дела и бумаги, и он, предложив вам прилечь на кушетку, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Персиков, славился своей молчаливостью. Взгляд его серых, задумчивых глаз проникал глубоко – и так глубоко, что внутри оставался как будто бы свет этих добрых зрачков.
Назначили Мессе, Марине, и Тэчер, Ребекке, прийти рано утром в четверг, но за день до этого произошло такое, что даже Марина с ее сильной волей едва не слетела с катушек. Конечно же все можно было предвидеть. Вернувшись домой в среду в полдень, вся свежая, пропахшая крепким московским морозом, Марина увидела чей-то тулуп и тут же почуяла в доме мужчину. Мужчина лежал на кровати, и рядом, уткнувшись в него раскрасневшейся мордочкой, лежала счастливая глупая Бекки. Марина застыла.
– What’s that?[6]
– My love, – зашептала испуганно Бекки. – I beg you! Come down, my love![7]
– Мариш, ты того… Не волнуйся, короче, – сказал неизвестный. – Любовь – не картошка.
