Игорь Белисов - Скорпионья сага. Cамка cкорпиона
Как-то раз у меня возникла идея: слово «жизнь» в русском языке – женского рода. А слово «человек» – мужского. Я призадумался. Что это: случайность или закон? Если гипотеза моя не ошибочна, жизнь должна человека в себя вобрать, чтобы пустить на продление человечьего рода.
Может, для того и существует власть женщины?
Гипотезу следовало проверить. Однажды мы с Малышом занимались английским. Бедная в другой комнате смотрела шоу «Кто хочет стать миллионером?», и мы были неподконтрольны. Можно было повалять дурака.
По-английски, человек – «man», а «жизнь» – «life». Вроде бы ясно. Но если вдуматься, непонятно. Трудно представить, что «man» – это женщина, однако категория рода тактично умалчивается. Этакий язык-унисекс. Вот и Малыш – бесполое «baby». А что с этим в других языках?
Оглянувшись, мы придвинулись к интернету.
У немцев, жизнь – это «liben», а человек – «mann», «mensch»… У французов – «vie» (f) и «home» (m). Кстати, половая принадлежность уже указана однозначно… У испанцев – «vida» (f) и «hombre» (m), а также «uno»… У итальянцев – «vita» (f) и «uomo» (m), «uno». Так-так-так-так… Да и в самой латыни, античной матери западноевропейских языков, жизнь – это «vita» (f), а человек – «homo» (m).
У них то же, что и у нас! Гипотеза подтверждалась этимологией!
– Я думала, они занимаются, а они играют в компьютер! Я что, для игры плачу за учебу такие деньги?!
Мы содрогнулись. Менеджер была в ярости. Малыш уткнулась в учебник. Я спешно свернул интернет.
– Мы не играем, мы расширяем наш кругозор.
– А ты вообще молчи! Тебе не давали слова!
– Я что-то не понял, ты затыкаешь мне рот? Может, хочешь сама заняться гребаными языками? Так это но́у про́блем, я готов уступить.
– Конечно, готов! – Жена распалялась все больше. – Ты рад свалить на меня любые заботы! Мало того что совсем перестал зарабатывать, так еще и с ребенком занимаешься черт знает чем!
Малыш втянула голову в плечи.
– Я перевела ее в элитную школу, чтобы у нее появился шанс стать человеком! Только она, видно, хочет пойти по пути своего папаши – сесть мне на шею и ножки свесить!
Малыш вскочила и вышла из комнаты.
Жена продолжала вопить крещендо. Я по опыту знал: если уж завелась, не остановить. Любопытно, отдает ли она себе отчет в том, что на ведение хозяйства я у нее не беру ни копейки? Что ее присутствие в доме я много лет просто терплю? Что и Малыш ее тоже, в сущности, терпит? Нет, я все понимаю: женственный темперамент, изматывающая работа, нервы как струны, возлюби ближнего своего, да здравствует «Лавеум»…
И вдруг я сорвался:
– Слушай, может, все это неважно, а?! Элитная школа, карьера и прочее дерьмо! Может, главное – атмосфера в семье?!
Она на мгновенье заткнулась.
Я впрыгнул в кроссовки, схватил куртку и хлопнул дверью.
С каждым годом смотришь на жизнь все более трезво. Вот почему все чаще хочется выпить.
Купив на остановке бутылку пива, я отошел в близлежащий скверик и уселся на лавку под сенью древ. Слева на такой же лавке лобзалась юная парочка. На лавке справа зрелая пара ожесточенно ругалась. Между ними – одинокий алкаш – ваш покорный слуга – предавался философствующей медитации…
С некоторых пор я начал задумываться о современной женщине. Она достигла заветной цели – гендерного равноправия. Почему женщина боролась за равноправие? Смирения не было. А почему мужчина согласился на равноправие? Он смирился. Вот только равноправие – не конечная точка гармонии, а мертвая точка цикла, в которой колесо истории должно провернуться. Женщина выступила против власти мужчины. Но оппозиция к власти – всегда претензия на ту самую власть.
Что же будет, если к власти придут женщины?
Когда власть в государстве слаба, государство разваливается. Именно это происходит с моею страной. С той поры как супруга первого и последнего президента СССР заявила о себе как Первая Леди, прошло два десятка развальных лет. Чем был тот демарш: следствием или причиной? За минувшие годы нам все мозги просверлили политикой, все нутро выжгли ядом рыночной экономики, но почему-то умалчивается о такой категории как счастье. А между тем нация медленно вымирает. Иными словами, мало кто хочет рожать детей. Такой инстинкт, обратный естественному, не от большого, видимо, счастья. Уверен: несчастливая нация – это, прежде всего, несчастье отдельного человека, и чтобы уничтожить народ, требуется немного – уничтожить в каждом человеке любовь.
Однажды в метро, промеж прочей рекламы, я приметил плакат: «Семья – один из шедевров природы». В другой раз на глаза попалась такая сентенция: «Любовь к родине начинается с любви к семье». А недавно у кромки шоссе на рекламном щите я увидел фото ребенка с душещипательной просьбой: «Папа, не пей». Ну как тут не призадуматься от избытка сентиментальности?
Кстати, не худо бы взять еще бутылочку пива…
Дожили. Семья как идея нуждается в рекламной поддержке. Как какой-то искусственно навязываемый продукт. Это очень грустный и тревожный симптом. Когда к власти приходят женщины, не остается ли обществу продлевать жизнь искусственно?
Но разве проблема злободневна только у нас? Разве не во всей цивилизации так называемых развитых стран?
Разволновавшись, я купил-таки еще пива – и мысль потекла с нарастанием градуса…
Семья, несомненно, есть микросоциум. Совокупность семей, безусловно, есть государство. Совокупность государств, определенно, есть цивилизация. В цивилизации протекают все те же процессы, что и в отдельной семье.
Любовь – свойство юной цивилизации. Цивилизация умирает, когда в людях умирает любовь.
Для чего женщины во всем мире так рвутся к власти? Чтобы человечество погубить? Или чтобы продлить жизнь на Земле?
В конце сентября неожиданно позвонила мама. Сам-то я редко звоню, а в начале учебного года и вовсе погряз в нелюдимости. Наверное, я – ужасный сын: периодически забываю родителей.
Мама сообщила, что у отца обнаружили опухоль.
Она успокоила: торопиться, собственно, некуда, «узелок» уже вырезали, отец «на больничном», выхаживается на даче. Она – с ним. Если б я выкроил время, к примеру, в ближайшие выходные… «Что ж вы сразу-то не сказали?!» – «Не хотели тревожить. Да и чем ты можешь помочь? Разве что словом».
Когда я приехал, отец выглядел не то чтобы бледно, но как-то фальшиво: чрезмерно шутил, философствовал, резонерствовал. Даже пожарил шашлык. Тема болезни по умолчанию не затрагивалась. Отец, впрочем, не ел. Мама лишь отщипнула. Я тактично давился тошнотворным копченым мясом.
Уснул я под утро. Ворочались мысли. Отца было жаль. Но главная мысль, как я ни гнал ее, оказалась кощунственной: когда дети желают, чтобы родители жили в любви и согласии, они подло хотят, чтобы старики избежали развода, то есть заботились друг о друге, и значит, дети могли с чистой совестью не заботиться о каждом из них по отдельности. Вот оно, началось…
На утренней зорьке отец затеял сходить по грибы. Сонливый и оглушенный, я составил ему компанию. Мы брели в росистом тумане через насупленную чащобу, иногда теряя друг друга, перекликаясь и вновь находя. Лесные окрестности я пожизненно помнил памятью детства. Сквозь молочное небо, все более набухая, сочилось искристое солнце. Когда свет разгорелся настолько, что лес воссиял изумрудом и золотом, мы с отцом обнаружили себя посредине болота. Он устало присел на пенек.
– Папа, ты как себя чувствуешь?
– Спасибо, приемлемо. – Смежив веки, он поднял лицо к слегка теплому солнцу. – Если вдуматься, то, конечно, невыносимо. Но если отвлечься… Нормально. Обычная жизнь. Как и всегда.
Мы помолчали на этой проплешине среди леса, поросшей седою осокой в гнилых пеньках и мачтах умерших елей. Вдруг отец повернулся:
– Ты, пожалуй, хотел спросить, какая именно у меня опухоль? Услышать или не услышать то самое слово – рак?
Только теперь я по-настоящему смолк.
– Врачи предлагают программу лечения. – Он невесело усмехнулся. – Облучение. Химиотерапия. Скучать не придется… Понимаю, ты любишь назвать вещи своими именами. Но сынок, что может быть условнее «своего имени»? – Он усмехнулся чуть веселей. – Взять, к примеру, болото. Мы слегка заблудились. Надо возвращаться домой. Приблизительное направление нам обоим известно. Представляем мы и возможные неприятности, если вдруг нога ступит как-нибудь неудачно. Но когда человеку требуется пересечь болото, ему хочется верить, что кочка, на которую он ставит ногу, окажется кочкой, а не пучком травы, плавающей над топью. Нужна точка опоры, и плевать ему на зыбкость остального болота. Это вопрос веры.
Он бодро поднялся и двинулся напрямик. В его движениях пробудилась молодцеватость. Я едва за ним поспевал. В одном месте я все-таки оступился; сапог сочно всосался и продолжал погружаться – вместе с ногой, с корзиной, с разлетевшимися грибами, с быстро теряющим равновесие мной, – но отец до меня дотянулся, наши руки сцепились, и мы с хлюпом выдернулись на твердое место.
