Олег Рой - Писатель и балерина
– Ну-ну, – хмыкнул Ген-Ген. – По-моему, ты идиот.
– Может быть, – согласился Марк. – Но может быть, и нет. В конце концов, кому все это лучше знать? Ты хоть и старый друг, но…
– Ладно, – вздохнул старый друг. – Ты мальчик взрослый, я тебя не переделаю. Телефон приличного постановщика дам и сам позвоню, предупрежу. Сценографа сами найдете, постановщики это не хуже меня знают. Какая-никакая труппа понадобится – ну не сольник же она у тебя плясать будет – ну… тоже найдете. Хоть вот прямо тут набирайте. Увольнять никого, и сильфиду твою в том числе, за участие в левой постановке не стану. В смысле контракт расторгать. Если ты этого боишься. Пусть пляшут, где хотят, лишь бы наш репертуарный план не страдал. Все, вали отсюда, пока я в тебя графином не кинул. Тоже мне, выискался Дон Жуан недоделанный!
– Жень, ты чего сегодня, в самом деле?
– Ничего! Вали, говорю, у меня дел по горло!
Ну и черт с тобой! Марк подумал, не хлопнуть ли на прощание дверью, и все-таки не стал, прикрыл осторожно. Хлопать дверью – такая безвкусица и пошлость! Да и было бы с чего! Он к Ген-Гену по делу пришел? По делу. Что хотел, получил? Получил. А что Женька нос морщит – не одобряет, видите ли! – ну так не больно-то и надо его одобрение!
* * *Из такси Марк позвонил по криво нацарапанному на измятом в кармане зеленом листочке номеру, подумав мельком, что Женька-то, кажется, всерьез за Татьяну переживает, вот новости, ей-богу! Телефон постановщика выдал, но поссориться решил, кажется, на полную катушку. Ну и черт с ним! Невелика потеря! Постановщик, хотя и пытался изобразить вселенскую занятость, звонку явно обрадовался, вопросы задавал разумные, примерную сумму расходов обозначил немаленькую, но не сказать, чтоб уж вовсе неподъемную, и обещал позвонить, когда подготовит возможные варианты будущего представления. Фантастическая поначалу идея – устроить для Полины персональное шоу – начинала выглядеть вполне реалистически.
В квартире пахло апельсинами и перегретой пылью. Топили тут от души, до батарей страшно было дотронуться. Полина выкручивала вентиль в «балетной» комнате «на ноль», но все равно после каждого занятия говорила, что с нее льет, как с негра на хлопковых плантациях, и подолгу плескалась в ванной.
Вот и сейчас за белой дверью гулко шумела вода.
– Ой, Марик, ты уже дома? – донесся сквозь плеск возглас Полины. – Я сейчас, сейчас.
Ох. Все бы ничего, но зачем она называет его этой глупой собачьей кличкой? Марк поморщился, отгоняя тень раздражения. Давно мог бы ей сказать, что «Марик» тебе не нравится. Не сказал ведь? Не сказал. Побоялся обидеть. Вот и терпи. Привыкай. Она ведь это от ласковости. Нежность проявляет. И вообще, заботится.
Он покрутил в руке красовавшуюся посередине кухонного подоконника – чтобы он не забыл! – пеструю веселую баночку. Эту самую баночку Полина торжественно вручила ему на третий, кажется, день его «переселения». Марк тогда сперва не понял – что это, зачем?
– Да просто витаминки. – Она потрясла звонко загремевшую баночку. – Ты такой бледный в последнее время. И глаза блестят. А температуры нет. Мне грустно на тебя смотреть. Я же беспокоюсь за моего мальчика…
Моего мальчика! Тьфу! Гадость какая! Вот почему «девочка моя» – это и нежность, и мягкость, и теплота… А от «моего мальчика» разит такой густой пошлостью, что в горле поднимается липкая тошнотная волна и хочется добежать до унитаза. Почему так?
Марк задумчиво вытряс из баночки бледную толстую таблетку, бросил в рот, проглотил – не запивая и очень сердясь на себя. Что, в самом-то деле, ему сегодня гадость всякая в голову лезет? От Ген-Гена, что ли, заразился? Такое иногда бывало – он начинал почти ненавидеть окружающих, даже самых близких. Особенно – близких. И самые простые вещи – вроде сквозняка или оставленной в раковине чашки – раздражали до бешенства. Впрочем, это просто дурные мысли. Надо просто переключиться, подумать о чем-то приятном. Вот сейчас Полина выйдет из ванной – усталая после занятия, теплая, душистая, безумно притягательная… он обнимет ее и скажет… или уж сказать, когда с постановщиком окончательно договорится? Или сейчас? Почувствовать себя всемогущим демиургом, по мановению руки которого воздвигаются царства и зажигаются звезды…
Полина выключила воду, опять включила, полюбовалась на себя в запотевшем по краям зеркале, набросила шелковый халатик (поясок так легко развязывался, ну просто сам собой, честное слово!), чуть мазнула по губам помадой – даже не помадой, а блеском: прозрачно, незаметно, но рот сразу становится гораздо… соблазнительнее. Вот так, отлично!
Покрутила в руках палочку теста на беременность – с двумя полосками! – убрала назад, в кармашек записной книжки. Нет-нет, пусть пока полежит.
Тест она стащила у Лильки. Та была гримершей и во всякой закулисной возне участия не принимала. Ну вот то есть совсем. Может, кто-то и пытался переманить ее на свою сторону, но наверняка безуспешно: маленькая, пухленькая Лилька со всеми была одинакова – приветлива, безмятежна и дружелюбна, как щенок. Да и зачем ей эти разборки? У нее не только характер был неконфликтный. Лилька недавно вышла замуж, и счастье так и выплескивалось из нее на каждого, кто просто оказывался рядом. А уж когда тест показал две полоски, она и вовсе, не зная удержу, хвасталась этой дурацкой палочкой всем и каждому напропалую. Может, только Его Величество Корш и избежал этой «счастливой» доли. Хотя, может, и не избежал. С Ляльки вполне сталось бы и Ген-Гену похвастаться, а то и самому старику Хрусталеву, даром что тот и в театре-то лишь в день зарплаты появляется.
Стащить тест было легче легкого. Ну Полина и стащила. А что такого? Лилька ж теперь все равно в консультацию намылилась – анализы, УЗИ, распорядок дня будущей мамы и все такое. Ей эти «две полоски» разве что на память. А Полине пригодятся.
Не сейчас, нет. Пока – нет. И вовсе не потому, что Эдик велел не торопиться. Или правильно говорить «не велел торопиться»? Марик все время цепляется к словам: нельзя говорить «я кушаю», «конгениально» означает вовсе не высшую похвалу, а всего-навсего «очень похоже», а кофе, видите ли, исключительно «он». Как в школе на уроке русского языка, ей-богу. Нет-нет, он (Марик, а не кофе) замечания делает мягко, совсем не обидно. Но надоедает это школьничество – сил нет! Ну, в общем, Эдик не велел. Тоже еще, учитель выискался! Достал уже своими руководящими указаниями! Как будто она дите несмышленое, честное слово! Что она, сама не понимает, что история должна развиваться как бы сама собой, пережимать ни в коем случае нельзя. А этот «спец по душевным кишкам» раскомандовался, как будто у Полины своих мозгов нет. Цедит чуть не через губу: ты же хочешь за своего писателя замуж, вот и слушайся.
Замуж Полина хотела. Ну не то чтобы именно замуж, но как иначе стать царицей сцены? Ведь пока кто-нибудь за тебя словечко не скажет, так и будешь «у воды» плясать. Хотя чем она, Полина, хуже какой-нибудь Лопаткиной? Трудолюбие у нее ого-го какое, может по шесть, по восемь часов из репетиционного зала не выходить – до обмороков, до кровавых мозолей. А толку? Пока дождешься сольных партий – в пенсионерку превратишься. Всех этих первых солисток непременно кто-нибудь продвигает, как иначе? Ведь ничем же они, примы, от кордебалета не отличаются! Вот ни на граммулечку, ни на волосок!
Но «замуж» не только как средство хорошо, но и само по себе. Быть «за» кем-то, чтоб кто-то заботился, решал проблемы… ну и денег чтоб давал. На балетные заработки не разбежишься, а выглядеть – надо. И не только выглядеть. Знаете, сколько пуанты стоят? Вот. Пока до примы дорастешь, с голоду помереть можно.
Ну, а замуж и балет – это вполне совместимо. Причем польза в обе стороны. Как ни крути, одной хорошенькой мордашки маловато, чтобы заполучить удачного мужа. Много ли модельных красоток удачно пристроились? Спать с ними спят, и на курорты вывозят, а жениться охотников не так чтобы много. А балет – это ведь так романтично. Гораздо романтичнее, чем какой-нибудь конкурс красоты. Но даже балетного ореола недостаточно, чтоб колечко обручальное заполучить. Вон покойный Венечка ни разу, ни единого разочка замуж не позвал! Семья у него, видите ли! А сам? Тоже еще, султан нашелся: это мое и то – мое же. Собственник! Вот и пусть его! Пусть теперь… Так ему и надо!
Да-да-да! Так ему и надо! Нехорошо, конечно, так думать, но… Венечкина смерть очень все упростила. Это, знаете ли, жизнь. А вся эта ваша мораль, все эти «нехорошо», «недостойно» и «так нельзя» – это для тех, у кого и так все есть, кто в правильной семье родился, у кого и деньги, и все нужные связи – прямо с колыбели. А кто ж никому не известную танцовщицу примой сделает – если никто не подтолкнет? Вот и приходится, благородно оно или неблагородно, искать поддержки везде, где только можно. И с Мариком все совсем не так, как с Венечкой, с Мариком все по-честному, Марика она любит. Конечно, любит! Еще бы его не любить, он вон как о ней заботится, где еще такого найдешь!
