Валерий Петков - Оккупанты
Где-то совсем недалеко промчалась «скорая», громко кричала сирена. Теперь её звук был другим для Зятя. Прежде он просто воспринимал: вот сирена, спешит машина, отмечал буднично, машинально. Теперь же подумал:
– Кого-то ещё повезли, спасать срочно. Пусть и его спасут, как нашего Деда. Может быть, те двое, врач и фельдшер, которые отвозили нас тогда, едут в машине сейчас, молодые, серьёзные. Им лет по тридцать. Немногословные, уверенные профессионалы. Что-то скажет доктор, переглянутся они между собой понятливо, без лишних слов. Это от волнения я им всё говорил, говорил, – подумал Зять, – боялся, что сейчас остановят и что-то страшное возникнет, не останется надежды, и горькую правду узнаю, какую может знать только хороший врач.
Он подспудно боялся подумать о самом страшном, не загадывал – успеют они сейчас или нет, и находился в каком-то странном ступоре.
– И мне всё это ниспослано как испытание – на истинность, самоотверженность и способность сострадать. Унять собственное нарастающее раздражение от старческой неловкости, неумелости Деда, которой я прежде не замечал, потому что был человек здоров, самодостаточен, а тогда я был так близок к тому, чтобы сделать резкое движение, или слово несдержанное вылетит, обидное, ранит невзначай.
Он вспомнил, как почти бестелесно, невесомо укладывался Дед, тахта его принимала, едва прогибаясь, потом замедленно накрывался одеялом.
* * *Дед кряхтел, ворочался, подкашливал, словно знал ночные, тревожные мысли Зятя, и он молча вслушивался в его воспоминания.
Зять вставал несколько раз, заходил в комнату. Одеяло поправлял. Наклонялся совсем близко к его лицу, чтобы уловить едва ощутимое дыхание.
Дед не просыпался. Лишь под утро Зять его разбудил, напомнил, что на левом боку спать нельзя, там вшит кардиостимулятор. А на самом деле проверял – жив ли?
– Ага! – вскинулся Дед. – Не привык ещё. А ты чего не спишь?
– Караулю на всякий случай. Заступил на вахту.
И сам забылся тревожным сном. Вдруг проснулся. На часы глянул – около девяти утра.
– Ты давно встал? Я, похоже, проспал всё царствие небесное, – улыбнулся Зять виновато, – под утро лишь отключился.
– Сколько беспокойства. Если б не ты, я бы погиб. Попал в засаду, а пароль не знал. Спасибо тебе.
– Это ничего. Если мы в одном окопчике, куда мне бежать? Надо помогать! – Зять заметил, что у Деда повлажнели глаза.
– Ты-то выспался?
– Для первости ничего, поспал. Теперь уж дома, хорошо спится. Сладко. – Он прижмурился с удовольствием, улыбнулся. – А в больнице невозможно выспаться из-за этого Иманта, сумасшедшего капиталиста. Ты представляешь, пять домов у него! И деньги с людей выжимает безжалостно! – Дед выпростал из-под одеяла пятерню, мозолистые ладони, жёстко растопырил пальцы, воздел над головой: – Пять домов!
– Да, ты уже рассказывал мне про него.
– Вот какой он! А только с собой не унесешь, в деревянный пиджак деньжищи не положишь. Он и болезнь через это приобрёл, потому что не в радость живёт. Жить надо. Просто жить сейчас, здесь, быть человеком с людьми, любить людей, понимаешь ты, вот она правда – и радоваться жизни. А он не понимает этого, мучается и страшно болеет. – Как ты-то себя чувствуешь?
– Очень слаб, чрезмерная слабость, вот что я скажу. Отравили меня лекарствами в больнице. Перестарались.
– Я молока принёс. Яды молоком надо выводить из организма. Погреть?
– Как же я молочко люблю! С самого детства. Надо вставать, сам погрею. Нечего валяться.
Дед присел, взялся руками за край тахты, наклонился, валенки надел.
– Ты бельё перемени, а то вон рыжее, бурое всё и больницей пахнет недобро.
– Хорошо бы в баньку! Всё тело зудит, чешется, как чужое. Просоленное, лекарство из меня вон так и прёт, потел в болезни усиленно.
– Это у нас впереди. Ты приходи в себя, непременно сходим в баньку. Мне и самому душ надоел, я же без тебя в баню не ходил. Из солидарности.
Дед присел к столу. С трудом, будто три километра отшагал. А всего-то несколько шагов сделал.
– Посиди, я сейчас.
Зять погрел в кружечке молоко, перелил в бокал, смешал с холодным.
Дед принял бокал в неуверенные руки, чуть-чуть выплеснул, выпил залпом.
– Хорошо!
– Что будешь кушать? Заказывай.
– А ничего не хочу. Аппетита нет вовсе.
– Давай я домой съезжу, сварю клюквенный морс, бульон у меня шикарный припасён для тебя. Надо выкарабкиваться из этой ямы, поправляться.
– Это так, согласен с тобой.
В дверь позвонили.
– Кого это там принесло? – сказал Зять.
– Верно, Астриса, соскучала, деука, – улыбнулся Дед.
На пороге стояла Астриса. В широкой плиссированной юбке, тёплой кофте, домашних тапках. Волосики жидкие, короткие, прямые, голова светится под ними кожей спелого одуванчика. Лицо, волосы – всё белое. Глаза-буравчики тревожные.
– Доброе утро. Как у вас дела?
– Доброе утро, – сказал Зять и подумал: пронзительный взгляд типичной училки.
– У нас нормально, – Дед выглянул из своей комнаты в чёрных домашних спортивных штанах, тёплой клетчатой рубахе навыпуск.
– Когда успел? – подумал Зять. – Вы проходите.
– Спасибо, я ненадолго.
– Хочу съездить домой, кое-что приготовить, и вернусь.
– Хорошо, хорошо. Вы мне телефоны оставьте на всякий случай. Домашний, мобильный.
* * *На улице Зять глубоко вдохнул морозный воздух:
– Быстро зима вымуштровала – минус двенадцать, и уже вроде бы тепло, после двадцати пяти.
Надоела зима. Недаром Дед её побаивался.
Сидел у окна автобуса. Солнечное тепло вгоняло в сон. Слегка придремал после беспокойной ночи. Хватило совсем немного, чтобы, выходя на своей остановке, почувствовать бодрость.
Зять умылся, побрился, зубы почистил. Поставил на газ большую кастрюлю. Прикрутил к кухонному столу мясорубку.
Клюквы было примерно с литр. Мороженые ягоды постукивали мелкими камешками, студили ладонь, но быстро оттаяли и звучно лопались, попадая под нож. Он прикрывал отверстие мясорубки, ягоды постреливали красными искорками в белую миску, внутрь согнутой ладони. Он слизнул холодную, яркую кислинку.
Вывалил в кипяток тягучую массу вместе с красной юшкой. Подумал:
– Тело наше – защитная оболочка, скафандр. Мы легкомысленно относимся к нему. Особенно в молодости, по глупости. И гибнем быстро, короток наш век в «дырявом скафандре». Основное состояние мира и всего, что в нём есть – ожидание. Весь вопрос в том, насколько велика вероятность, что оно оправдается, в каждый конкретный момент, в каждом конкретном месте. То есть – появление случая в большей или меньшей степени. И человек, как случайная величина в этом ряду. Почему мы не можем вспомнить самое яркое – наше появление на свет, первые лет пять жизни? Позже забываем и всё остальное. На какое-то время попользовались памятью и «вернули». Кому? Создателю? И только странным образом вспоминаем смерть. Верный признак грядущего воскрешения? А если и это не можем вспомнить, значит, в предыдущей жизни не были человеками, а чем-то или кем-то другим? И поэтому так избирательна наша память? Сколько людей может похвастаться тем, что помнят себя с рождения?
Он уменьшил огонь, поварил минут пять, сахар всыпал. Ванили пакетик опорожнил, накрыл крышкой и выставил на лоджию, студиться. Разогрел бульон, разлил в три большие банки, полотенцем обмотал, чтобы не остыли. Включил компьютер, почту проверил. Какой-то звук отвлёк его внимание. Он посмотрел в окно. Синее небо, солнечно.
– Вот я кручусь уже второй месяц по кругу: магазины, аптеки, готовка, стирка, глажка. Вдруг замечаю – что-то прорастает из скуки обычных забот. Для чего? Чтобы объяснить, из чего состоит мир вокруг. Напомнить, что жизнь продолжается. И тогда цвет приобретёт запах, воздух – звуки, закат – грусть, солнце улыбнётся, вода засмеётся, прилагательные обнимутся с глаголами, взбудоражат воображение такой трансформацией. И станет тесно в привычной среде обитания, например, захочется опереться на упругость воздуха и полететь.
Прислушался: наверху долбил на пианино соседский мальчишка.
– Уже много дней он играет «собачий вальс». Как это утомило. Уехали бы они! Назойливый и энергичный пацан… как сперматозоид!
Музицирование прекратилось.
Вдруг он понял, что где-то совсем рядом кто-то громко, нет – громогласно поёт. Зять вышел в холл. Через стекло увидел, как сидит на краю лоджии, нахохливается, становится большим и самозабвенно поёт воробей. На секунду остановился, повертел головой и снова запел. Зятю стало его жаль. Он полез в холодильник, срезал шкурку с сала, прицепил к бельевому крючку на лоджии. Воробьей упорхнул, его долго не было. Зять решил, что спугнул, и пожалел об этом. Но воробей вернулся.
И запел, как и прежде, может быть, даже звонче. Иногда останавливался, склёвывал сало, чистил клювик и снова пел. Птица-воробей.
Зять обрадовался, ему стало приятно оттого, что птаха угостилась подношением, разбавила одиночество и мысли грустные.
