Дмитрий Иванов - Как прое*** всё
Мороз отреагировал правильно: он стремительно удрал в темноту с выражением – ну вас на хуй, ребята.
А Волчок задрал ногу и обильно пометил переделкинские сосны. Теперь это была его территория. У собак так. У людей, в общем, тоже.
Я посмотрел по сторонам – хотел найти Евтушенко и предъявить ему и за Бродского, и за Мороза. Но его нигде не было. Поэт убежал.
Мы были спасены. Стасик, правда, сразу же начал ныть, как Бродский, на тему того, что его куртке пиздец – с этим трудно было поспорить – и что я, в конце концов, наш импресарио и обязан сейчас же что-то сделать, чтобы все стало хорошо, потому что такова обязанность импресарио, – с этим тоже трудно было поспорить. Я успокоил Стасика, переключив его на приятную мысль – что когда-нибудь он обязательно купит дачу в Переделкино.
Андрей Вознесенский
Скоро Волчок привел нас к невысокому забору. Собаки во дворе не было – впрочем, может, она и была, но наверняка спряталась, когда почувствовала приближение Волчка. Иерофант легко переступил через забор – ведь в холке он был с дачу Вознесенского. Я понял, что мы у цели и через минуту-другую наши со Стасиком руки сомкнутся на шее Андрюшеньки. Я, правда, толком не знал, что скажу Андрюшеньке, когда мои руки сомкнутся на его шее. Но, рассуждал я, поэту, в конце концов, всегда есть о чем поговорить с другим поэтом.
Волчок заглянул в окна дачи своими разноцветными глазами и кивнул мне. Это значило, что Вознесенский дома.
Я тоже заглянул в окно. Стасик последовал моему примеру. Мы увидели поэта, он сидел у камина. Стасик сказал:
– Давай постучим в окно.
– Неудобно! – сказал я. – Вдруг он сейчас стихи сочиняет.
– Он свое уже сочинил! – безжалостно сказал Стасик. – Смотри, какую дачу отгрохал.
Мы постучали в окно. Вскоре к нам вышел Вознесенский. Он был удивлен, если не сказать, слегка напуган. Понять его можно было. Было около часа ночи. В его окно постучались два психопата, забрызганных слезоточивым газом и собачьей слюной, замерзших, диких.
А у него, беззащитного поэта, не было даже собаки. Я принялся улыбаться Вознесенскому, показывая, что намерения наши совершенно мирные.
Вознесенский улыбнулся в ответ и спросил:
– Что вы хотите, ребята?
Я понял, что нужно ответить поэту кратко и емко. Хотя бы для того, чтобы он пустил нас внутрь. И я сказал:
– Почитать вам стихи.
Вознесенский сказал:
– Ну… Проходите.
Это была первая победа. Нас пустили внутрь.
Скоро мы сидели у камина и молчали. Вознесенский присматривался к нам. Нужно было что-то говорить. Я сказал:
– Андрей Андреич, здесь так много дач! Неужели так много поэтов?
Это была вторая победа. Вознесенский улыбнулся и сказал мне:
– У вас ироничный склад ума. Это хорошо. Да, поэтов у нас очень много. Если верить справочнику Союза писателей, у нас десять тысяч поэтов.
– Сколько? – засмеялся я.
Я знал всю мировую поэзию, но вся она, по моему мнению, не могла приютить и полусотни настоящих поэтов.
Вознесенский печально подтвердил:
– Да, десять тысяч поэтов… Смешно, да…
– И у каждого дача! – возмущенно заметил Стасик.
– Да, – рассмеялся Вознесенский. – Конечно.
– Андрей Андреич, а почему у вас дача без противопожарной пропитки? – спросил Стасик.
Я испугался. Я-то привык к Стасику, а Вознесенский не успел привыкнуть, и вопросы Стасика могли шокировать его. Но поэт ответил с грустью:
– Да. Вы правы… У меня нет противопожарной пропитки…
– Поэту она не нужна! – сказал я со страстью.
Вознесенский кивнул. Моя мысль ему снова понравилась. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
– Вы похожи на Лермонтова, вы знаете?
Я сделал вид, что удивился. На самом деле я знал. Да, в юности я был похож на Лермонтова. Тот же взгляд, та же осанка, та же манера неудачно шутить с вооруженными людьми.
Потом Вознесенский сказал нам:
– Прочитайте стихи.
Мы со Стасиком по очереди прочитали. Вознесенский сначала молчал и улыбался. Потом достал бутылку коньяка и налил нам со Стасиком. Мы выпили. Я хотел произнести тост: «За поэзию, блять!», который обычно поднимал, когда мы бухали со Стасиком и обсуждали стихи. Но я не решился. Мы выпили молча, но все равно – за поэзию, это было понятно. Потом Вознесенский принес сыр. Стасик ел сыр Вознесенского, а Вознесенский молчал и смотрел на огонь в камине. И улыбался. Я тоже стал улыбаться и по ходу даже засыпать, потому что коньяк и тепло камина мягко вставили.
Стасик, осмелев, уже сам налил еще по одной и сказал:
– Андрей Андреич, можете нам помочь? Ну, с признанием?
Вознесенский грустно улыбнулся и спросил:
– Поэтов и так десять тысяч. Вы хотите к ним?
– Ну, где десять тысяч, там еще для двоих всегда найдется место. Если потесниться немного! – сказал Стасик.
– Да, да, это хорошо сказано – потесниться! – рассмеялся Вознесенский.
Мне он начинал решительно нравиться. Он был веселый и мудрый, и даже лобовые атаки Стасика его не смущали.
– Так что же нам делать? – настаивал Стасик. – Чтобы пробиться?
– Пробиться? – удивился Вознесенский. – Куда?
– Ну, к вам, сюда, – сказал Стасик, обведя взглядом помещение. – У вас же все хорошо.
– У меня? – удивился Вознесенский. – Ну, я бы так не сказал. У Гомера все хорошо. У Пушкина…
– Нет, у Гомера, да, тоже тиражи, – согласился Стасик. – Но и вам жаловаться грех. – Мой друг снова по-хозяйски обвел взглядом помещение; чувствовалось, что он здесь все переставил бы. – Ну, Андрей Андреич, давайте не будем юлить.
– Юлить? – улыбнулся Вознесенский.
– Ну да! – сказал Стасик возмущенно. – Десять тысяч поэтов! Ну так что теперь! Понятно, самые теплые места заняты. Но мы согласны на более холодные для начала. Мы же молодое поколение. Мы пришли к вам. За помощью. Мы хотим знать, как попасть в струю, я тебя никогда не забуду, никогда не увижу, ну, в этом смысле. В общем, нам нужно знать. Что делать поэту, чтобы пробиться?
– Копить, – вдруг произнес кратко, как чиркнул одноразовой зажигалкой, Вознесенский, глядя на огонь камина.
– Сбережения? – уточнил Стасик.
– Впечатления! – с усмешкой возразил Вознесенский.
Стасик заулыбался и неодобрительно закивал. Он явно считал, что Вознесенский юлит.
Потом я засобирался, не хотелось мешать поэту смотреть на огонь в камине. Стасик сопротивлялся – ему у Вознесенского нравилось. Он спросил поэта:
– Андрей Андреич, вы не собираетесь продавать свою дачу?
– Да вроде нет пока, – обескураженно сказал Вознесенский.
– Ну, если соберетесь, я первый на очереди, – сказал Стасик жестко.
Вознесенский согласился.
Потом Стасик все же вырвал у Вознесенского обещание помочь нам пробиться. План был такой: вернувшись домой, мы со Стасиком готовим подборку своих стихов, высылаем ее Вознесенскому, он сквозь метель идет на почту, получает посылку, читает наши стихи, пишет на них восхищенную рецензию и опять сквозь метель несет наши стихи в «Литературную газету», «Новый мир», «Юность», в общем, несет всюду, куда сам вхож, а вхож он всюду – так сказал поэту Стасик: «Вы же вхожи всюду». Вознесенский добивается нашего первого успеха, ну а дальше мы уже сами, после первого успеха мы оставляем его в покое. Это, последнее обещание, уже самому Вознесенскому с трудом удалось вырвать у Стасика. Только договорившись обо всем этом, Стасик согласился уйти.
На пороге Вознесенский пожал не руку, а локоть Усиевича. Видимо, боялся, что если даст Стасику руку, тот ее ни за что не отпустит. Мне Вознесенский на прощание посмотрел грустно в глаза и сказал:
– Лермонтов… Да, да… Конечно… Удачи тебе…
А я вдруг сказал:
– Вы знаете, что мы с вами больше никогда не увидимся?
Я откуда-то знал это.
Вознесенский улыбнулся и сказал:
– Да, знаю… Но…
Вознесенский что-то еще хотел сказать мне, что-то хорошее, но Стасик перебил его:
– Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду… Да… Вот как надо писать. Написал, и все… Караченцов пускай надрывается…
Мы простились.
Потом мы опять шли по лесу. Стасик был в эйфории. Он все время говорил:
– Какой жук! А! Ну и жук!
Мне было смешно, что Вознесенский – жук. Потому что он действительно был похож на печального жука в осеннем засыпающем лесу. Но Стасик имел в виду другое. Он хвалил Вознесенского за то, что тот не открыл нам своих секретов. Стасик его не осуждал, а хвалил, потому что и сам бы секретов успеха никому не открыл, если бы их знал. Поэтому Стасик восхищенно называл Вознесенского не только жуком, но и высшим титулом – «жучара».
А я думал, что Вознесенский хороший, честный жук. Он мне понравился.
А еще я думал: все в жизни происходит одновременно, и в этом есть красота. Одновременно сейчас происходит все это – сидит у камина одинокий жук Вознесенский, а самолет, который выбросил нас, подлетает уже, наверное, к Ханою, а мы со Стасиком идем, и нам не холодно, потому что коньяк был хороший. И снег тоже идет в это же время, и время тоже идет в это же время. А за всеми нами плетется, опустив низко голову, мой верный, мой страшный Волчок.
