Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
Достал синий прямоугольник Мандельштама, лениво распахнул на 178-й странице и перечитал «Нашедшему подкову».
Когда-то я знал его наизусть. И ровно сорок «Подков» занимал путь от нас сюда. На троллейбусе номер сорок пять. По канувшим в лету субботам.
Мама, он все такой же. Простой вифлеемский пастух. И Мандельштам по-прежнему зажат между Цветаевой и Сологубом.
Он тот же, мама.
Он тот же.
За стеной послышалось какое-то шевеление: Марк Марк упал на низкую кровать Евграфа Соломоновича и заложил руки за голову. Ничего себе тахтишка ортопедическая! Закрыл глаза и представил, как заплаканная Настя – умытая холодной водой из-под протекающего крана, запудрившая грустные тени под глазами (кто бы запудрил его тень в этом мире?), – как она пересечет протяженность коридора, преодолевая лирику его застенных видений (вот ее шаги), как оправит на полном теле замечательное платье, надетое специально для него, пришедшего, как повернет ключ в двери и впустит… мужа.
…может быть, муж принесет ей цветы и встанет на одно колено, изнемогая от романтики… хотя какая там романтика, дорогой Евграф Соломонович! Уж нам-то с вами отлично друг про друга все известно.
Марк Марк перевернулся на живот, ему в ребро воткнулась антенна мобильника и заставила изменить позу, сесть. В коридоре вовсю ходили и разговаривали. Она ничего не скажет обо мне. Пока я сам не мелькну ему в глаза.
Марк Марк встал, потянулся, пропел что-то себе под нос и собрался игривой походкой выйти прочь. Затормозил на секунду и, отыскав глазами где-то на четвертой снизу полке стеллажа старого плюшевого медведя, сцапал его за ногу.
…всегда хотел оторвать нос этому плюшевому отморозку! Маленькая черная пуговка отскочила на пол, и печальный медведь стал похож на гоголевского майора Ковалева.
Да здравствует возвращенная нам возможность портить вещи безнаказанно!
По мере приближения к коридору голоса становились все громче: один, вероятно, детский, другой – ломающийся баритон. Был слышен чей-то молодой смех. Хм. Марк Марк прислонился к дверному косяку гостиной, не спеша обнаруживать свое присутствие. Он вслушивался в эту чужую жизнь, пытаясь угадать в ней биение сердца одного-единственного интересного ему человека – Евграфа Соломоновича Дектора. Настя что-то нарочито весело рассказывала – она-то знала, что за спиной у нее стоит нервный юноша, нежданный гость. Баритон смеялся ей в ответ. И тут баритон прервался взвизгивающим тенором.
Марку Марку вдруг сразу вспомнилось все его детство – от первого до последнего дня: этот голос учил его говорить «папа», рассказывал сказки по вечерам. И в этих сказках маленький Марк скакал на белом пони через незнакомые города, и у него была цель – найти свою принцессу в башне из слоновой кости, залезть по косе, которую она спустит из окна до земли, победить чародея и быть счастливым. А надо всем этим был его голос – высокий тенор, срывающийся на поворотах, обещающий счастье ребенку. А потом этот голос сказал: «Пока, малыш!» И уже мамин голос, сливаясь с пейзажем, бегущим за окном международного экспресса Москва – Париж, объяснил ему, что папа is gone forever. Куда он gone, Марк не мог понять лет пять. Потом однажды – дело было на уроке биологии, он смотрел в микроскоп на инфузорию туфельку, – все стало ясно. Тогда Марк Марк поправил белый халат, посмотрел на портрет Вильяма нашего Шекспира, непонятно как затесавшийся в естественно-научный кабинет, и сказал себе: триедино банальная история случилась и со мной. Что ж, будем жить дальше.
И маленькая девочка – его соседка – ласково посмотрела на Марка своими большими глазами.
Марк Марк сложил руки на груди и шагнул в коридор. Он был спокоен. Сердце билось не больше шестидесяти ударов в минуту. От волос шикарно пахло «Эсте Лаудер».
Он шагнул и остановился, скептически приподнимая левую бровь. Правую – никогда не умел. В голове его были готовы тысяча и один ответ на все возможные вопросы. Не было ни злости, ни боли. Было огромное чувство удовлетворения, что другого можно поставить в тупик. Озадачить страшно.
Марк Марк тряхнул головой, откидывая назад мешающий ему хвост. Голоса как-то сразу поумолкли – только один детский продолжал хихикать, вероятно, не понимая, почему другие перестали.
Марк Марк улыбнулся краем рта и, разводя руки в стороны по-театральному, склонился в глубоком реверансе:
– Ну, здрасьте, родные мои! Столько лет, столько зим!
Глава 19
Первой молчание нарушила Сашка: ей хотелось, чтобы все снова радовались. Ведь так было хорошо только что. Она покрутилась на месте и, дружески глядя на Марка Марка, стоявшего в конце коридора, улыбнулась ему и сказала:
– Привет! А мы только что гуляли. И Артем показывал нам фокусы. – Она обернулась к брату за поддержкой собственного энтузиазма, но брат как-то не прореагировал. А чего он не улыбается? Чего смотрит так серьезно на этого симпатичного мальчика, похожего на Снейпа? И вообще, чего это они ведут себя так, будто поругались?
Сашка любила гостей, хоть и стеснялась тех, кого видела впервые. Марк Марк ей нравился: он был, по ее представлениям, красивый, носил очки – значит, умный; и он так здорово умел кланяться! Это было даже покруче Артемова фокуса с отрыванием пальцев. Вот Артем так, наверное, не умеет, как он. А интересно, он ее научит? Если попросить его? Если просто подойти и спросить? Сашка снова пялилась на брата. Только теперь уже – чтобы он ее отпустил. Закусила нижнюю губу и стала выдираться из его рукопожатия. Никто не обращал внимания, и поэтому вылазка удалась. Артем разжал пальцы, Сашка выскользнула и тихонечко пошла прямо к Марку Марку. В отличие от остальных, немой группой застывших у входной двери, Марк Марк девочку заметил и подмигнул ей. Сашка гыкнула и сделала еще несколько шагов. Марк Марк нагнулся, чтобы быть поближе к ребенку, и протянул ей свою тонкую ладонь. Сашка рассмотрела на его мизинце железный перстень с красным камушком. Для Сашки все, что было серым и металлическим, звалось железным. Так вот этот железный перстень был чрезвычайно привлекателен: у нее самой было два железных – один без камушка, а другой – с желтеньким, маленьким. Оба лежали дома, в маминой шкатулке, которую она прятала в стенном шкафу от воров и запрещала строго-настрого говорить об этом хоть кому-нибудь. Сашка, не задумываясь, протянула в ответ свою ладошку и посмотрела вверх, на высокого Марка Марка. Он стал по мере приближения к нему еще выше. Настоящий принц! Сашка была в восторге.
– Меня зовут Марк Марк. А тебя как?
Марк Марк ласково тряс ее пальчики и, казалось, действительно был очарован маленькой девочкой. Да, по правде говоря, детей здесь увидеть он не рассчитывал: при всей аморальности его натуры, при всей злости и желчности, он любил ребятишек. И не мог быть гадким в их присутствии. А он искал Евграфа Соломоновича именно, чтобы быть гадким. Чтобы показать ему, во что вырос его Марк, его первый, брошенный сын. Хотел новостью о деде сделать ему больно. Очень хотел. Хотя деда было жалко на самом деле. Марк Марк деда любил как единственного мужчину, принимавшего участие в его судьбе за эти двадцать четыре года. И Евграф Соломонович много значил для старика: тот все время спрашивал о нем у Марка. А Марк стоял дурак дураком и не знал, чего соврать. Ну как объяснить, что сын не едет к престарелому родителю потому, что мучается комплексом вины по поводу безвременно умершей из-за болезни матери? Что считает отца до сих пор виноватым в этой смерти? Как быть посредником в таком деле? И Марк врал, не пытаясь сделать ложь виртуозной. Все было шито белыми нитками. И дед – умный ведь был человек – все понимал. Все понимал. И, таскаясь с костылем по огромной квартире, пытался смеяться, шутить. Будто его Евграф до сих пор был неразумным мальчишкой, однажды сожравшим всю соседскую малину в Тарусе. От этого старческого притворства Марку Марку становилось совсем тошно и хотелось кому-нибудь набить морду. Понятное дело, кому именно. Но он сдерживался: следил за дедом – чтобы тот не оступился, не споткнулся о край паласа, варил ему кофе и, брея раз в две недели бороду, слушал, как старый Соломон пытается жить.
Грустно от этого всего становилось. И иной раз – много раз! – Марку думалось, что, слава тебе господи, есть у деда на свете хотя бы он. Совершенно невозможный, опасный для нормального общения человек – куряка, бабник и пьяница, – но хотя бы живой и готовый побрить и помыть. Поговорить. Марк Марк был далек от всякого рода иллюзий на свой счет. Чужой лести не принимал и всем в глаза говорил, что он порядочная сволочь. Типа, сто раз подумайте прежде, чем обмениваться со мной телефонами. Но обменивались. И жил же он как-то во всем этом ахинейном мире. Даже во что-то верил. Но честно говоря, так захламлена была его душа – обрывками отношений, не отболевшими печалями, не состоявшимися радостями, так он устал, так ему все надоело по большому счету, что он искренне предпочитал одиночеству и обществу всех прочих своих современников – общество детей и стариков. Они ему никогда еще не делали больно.
