Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
– Ну что, су-ки! – заорал он, размахивая оружием. – Так кто из нас тё-тя?
Это была его ошибка. Он всё равно бы не смог выстрелить, и подростки это почувствовали. К тому же были пьяны. Вместо того чтобы разбежаться, его стали потихоньку окружать. За спиной встали двое. Лецке ещё мог выстрелить в воздух, но его хватило лишь на то, чтобы дико закричать. Это не подействовало.
– Газовый! – выкрикнул кто-то. Один повис на руке, направив дуло в землю. Другой ударил по затылку. Лецке упал, выронив пистолет.
– Мочи пидараса!
Его избивали ногами. Бахвалясь друг перед другом, соревновались в жестокости. От первых ударов Лецке ещё закрывался, но вскоре затих.
Мезряков говорит на веб-камеру.
9 сентября 201… года.
«Когда я услышал с улицы крик Антона, то сразу выбежал во двор. Но было уже поздно. Я увидел лишь спины разбегавшихся. Антон лежал на земле лицом вниз, беспомощно раскинув руки. Он был без сознания. Я проверил пульс. Слабый. Перевернув Антона, вынул из кармана мобильный и вызвал „скорую“. Она приехала быстро.
– Вы кто? – спросил врач, пока санитары перекладывали Антона на носилки.
– Брат. Можно вас сопровождать?
Он кивнул.
– А что случилось?
– Его избили.
– Звонили в полицию?
– Нет.
Больше он вопросов не задавал. Машину трясло, и бледное лицо Антона с полуоткрытым ртом подрагивало на подушке. Везли в ближайшую больницу, а она в трёх шагах.
– Куда его? – спросил я в приёмном отделении.
– В реанимацию. А что произошло?
Я рассказал. Антона увезли на каталке. Меня попросили задержаться.
– Вы родственник? – вскоре подошла медсестра, протягивая мне свёрток. – Заберите вещи.
Я взял не глядя. Она тут же развернулась. Но я остановил её за руку.
– Что с ним будет?
– Все вопросы завтра. Позвоните.
Записав номер телефона, я вышел в ночь. Было холодно. Зажав сверток подмышкой, я закурил. Потом нашел в мобильном Антона его жену, отправил эсэмэску: „Антон в реанимации. Его избили“. И дал адрес больницы. Остаток ночи я провёл за бутылкой, уставившись в окно. „Это случайность или закономерность? – стучало у меня в висках. – Случайность или закономерность?“ А если закономерность, то чем мы помешали? Тем, что не похожи на остальных? Что рассказывали друг другу сказочные истории? Делились несбыточными мечтами? Я ломал голову, пока рассвет не резанул по глазам. Только что я звонил в больницу. Сказали, что состояние Антона среднетяжёлое. Странная формулировка. Я переспросил, что ему грозит. Возможно, все обойдётся, а возможно, дело закончится инвалидностью. Я готовлюсь к худшему».
Мезряков протянул руку к мыши, но прежде, чем ею щёлкнуть, добавил:
«Таким было недолгое счастье Владислава Мезрякова».
Оксана Богуш узнала о случившемся от жены Лецке.
– Ну вот, доигрались, я знала, что этим кончится, – трещала та по телефону, прикрывая смущение. – Он был у меня накануне, я предлагала ему вернуться, но – нет. Теперь пусть сами и расхлёбывают!
Оксане Богуш сделалось страшно. Она была набожна и чувствовала, что совершила нечто ужасное.
– И зачем я вам поддалась, – тихо произнесла она. – Это проклятое заявление.
– Ну нет, милочка, не надо искать виноватого, – рассмеялась жена Лецке. – Идея была ваша.
Оксана Богуш повесила трубку. Жена Лецке тут же перезвонила.
– Да успокойтесь же, не казните себя, мы обе хотели как лучше. В конце концов, произошёл несчастный случай.
Оксана Богуш расплакалась.
– Когда навестите его, передайте, что я раскаиваюсь.
– Хорошо. Но он пока без сознания.
Когда закон не действует, остается взывать к совести. Поэтому на Руси о ней так любят говорить.
В Москве умеют футболить, отправляя по инстанциям. Проситель превращается в теннисный мячик, по которому лупят все, кому не лень. Но Мезряков знал московские порядки и в полицейском отделении сразу пошёл к начальнику. Седеющий полковник сидел за безвкусным казённым столом под накренившимся портретом президента. В стакане с авторучками торчала чёрно-оранжевая лента. Под люстрой вились мухи. Оторвавшись от бумаг, полковник поднял глаза. Мезряков представился, выложив на стол исписанный лист.
– Заявление от потерпевшего? – не читая, спросил полковник. У него оказался отрывистый, лающий голос.
– Он в коме. От меня.
– Вы родственник?
Мезряков уловил насмешку и понял, что полковник в курсе произошедшего.
– Я его сожитель, и вам это хорошо известно. Вы собираетесь возбуждать дело?
Полковник пробежал глазами заявление.
– Чудовищный случай! Я слышал. У вашего сожителя был пистолет. А разрешение на хранение?
Для Мезрякова это была неожиданность. Никакого оружия рядом с Лецке он не обнаружил.
– Это семейная реликвия, – нашёлся он. – Память об отце.
– Под стеклом. Она должна быть под стеклом. В ход её не пускают.
В Мезрякове закипала злость.
– Так вы будете возбуждать дело?
– О незаконном хранении оружия?
– Нет, по факту избиения.
– Тут нужно заявление родственника.
– Но я свидетель.
– Вы видели, кто бил?
Мезряков понял, что полковнику известны детали. Он, как улитка, прятался за формальностями. Мезряков сбавил тон.
– Хорошо, давайте начистоту. Мой друг, вероятно, останется инвалидом. Вы хотите оставить это безнаказанным?
Полковник вздохнул. Казалось, он перестал притворяться. Или это был следующий эшелон обороны?
– Конечно, вина есть. Но это как посмотреть. С их стороны была самооборона. Зачем вашему другу было размахивать стволом?
– Но его оскорбили!
Мезряков чувствовал, что ведёт себя глупо, и от этого разозлился ещё больше. А полковник стал сама любезность.
– Э, мало нас оскорбляют? Даже полицейских. А теперь представьте. Я привлекаю подростков, а они предъявляют пистолет. Терять-то им нечего. И чем это обернётся для вашего друга?
Мезряков обратил внимание, что он назвал Лецке «другом», а не сожителем. Похоже, началась игра в доброго полицейского.
– И что вы предлагаете? Замять?
Полковник пожал плечами.
– Ну зачем так. Паритетное начало. Вы забираете заявление, я возвращаю пистолет. Думаю, будет справедливо. И в ваших интересах.
Мезряков не шевелился. Полковник уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Мезряков не шевелился.
– Но согласитесь, ваш друг сам нарвался, – не выдержал полковник. – Кто же ночью гуляет? Да ещё один? Мы к каждому охрану не приставим, людей и так мало.
– В общем, не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
– Да уж, на улице, чай, не Франция, – неожиданно продолжил полковник. – Но это написал еврейский поэт.
Мезряков удивился, что полицейский знает Бродского.
– И что?
– Евреи везде в изоляции. В самоизоляции. Уже тысячи лет. Народ в народах. Я восхищён.
Да, это была игра. На Мезрякова смотрели тусклые глаза, существовавшие, как и рот, отдельно от лица. Он понял, что ничего не добьётся.
– Это не ваши глаза, где вы их взяли?
– Что?!
Рот полковника вдруг перестал быть сам по себе.
Мезряков молча поднялся и, разорвав заявление, сунул обрывки в карман.
На улице его охватило жгучее желание отомстить. Но кому? Москва безлика и неуловима. Она везде и нигде. Прошёл дождь, Мезряков шлепал по лужам, прокручивая в голове разговор с полковником. «С меня довольно! – думал он. – Справедливость, закон… У нас это абстрактные категории! Их всегда наполняли, чем хотели». Оступившись, он зачерпнул ботинком грязную жижу, и человечество опять вдруг представилось ему колонией страдающих бактерий, оккупировавших земной шар, биомассой, из которой вырывают куски, уничтожая целые её пласты, а она опять восстанавливается, как дрожжи. Это и есть основной закон, это и есть высшая справедливость!
Правда, как проститутка, её все хотят, но никто не любит. А при возможности насилует.
В больнице Мезряков застал врача, только что закончившего обход.
– Сознание к нему вернется, – на ходу сообщил тот. – Но затронуты отделы мозга, отвечающие за опорно-двигательную систему.
Мезрякова охватило бешенство. Он сделал с врачом несколько шагов.
– И разве это не тянет на уголовное дело?
– Конечно. Оно возбуждается автоматически. Больница обязана сообщать о таких случаях. – Мезряков скривился. – Кстати, ваш друг был пьян.
– Это исключено.
– У него в крови нашли алкоголь. Он принимает лекарства на спирту?
– Не знаю.
– Во всяком случае, в суде это будет против него.
Через день после того, как Лецке вышел из комы, его перевели в общую палату. Он был белым как полотно. Правая сторона лица слегка перекошена. Мезрякову объяснили, что это частичный паралич, который должен пройти. Мезряков через силу улыбнулся. Лецке ещё считался тяжелобольным, и когда Мезряков попросил разрешения находиться в палате весь день, ему пошли навстречу. Лецке занял койку у окна. Его соседом оказался словоохотливый старик, профессор истории с едкой улыбкой, которую прятал в клокастую бородку. Он то и дело выходил курить в туалет, зажав сигарету суставчатыми желтыми пальцами. Компанию ему раз составил Мезряков.
