Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
Мезряков:
Побродив на дальних аллеях, мы вышли к центральному входу в парк и теперь сидим в кафе. Столики с улицы ещё не убрали, солнце припекает, так что на воздухе не холодно. По крайней мере, в полдень. Мы завтракаем, когда вокруг уже обедают. На разлитую в стаканы колу слетаются осы. Антон высказывает не слишком оригинальную мысль:
– Забавная штука жизнь, непредсказуемая.
Что ответить? Я молча улыбаюсь, отгоняя ос. Они между тем уже лезут в бутылку с остатками колы на дне. Чтобы никогда из нее не выбраться: я закрываю их гнутой крышкой. Видно, как они бьют о стекло мокрыми крылышками. Как жужжат – не слышно. Прямо как мы для Создателя. Если Он есть, то лениво наблюдает за нами, не слыша наших молитв.
– Попались, – смеется Антон.
– Как мы, – отвечаю я вслух своим мыслям.
– Типун вам на язык, – по-своему понимает он. – Разве мы не заплатили за сладкое всей предыдущей жизнью?
Он грустнеет. Я накрываю его руку, тихонько хлопая ладонью.
– Конечно, мы заслужили приз. Да и кто нас закроет, Антон? Разве мы кому-то нужны?
Я убедительно ироничен. Но это не действует, за вымученной улыбкой видно, что ему не по себе. Утро безоговорочно скомкано, мы молча возвращаемся домой.
Лецке:
Чем больше я узнаю Владислава, тем глубже чувства, которые испытываю к нему. Он тонкий, с ним удивительно легко. И разговаривать, и молчать. Сегодня в кафе мне вспомнилась вся наша история, показавшаяся невероятной. Жизнь, действительно, непредсказуема. Владислав вселяет в меня какую-то космическую уверенность, в его присутствии я испытываю абсолютное спокойствие. Может, это нирвана? Однако маленькое происшествие, недоразумение с осами, выгоняет меня из неё. «Как мы», – сказал Владислав. Я вздрогнул. Что он имел в виду? Что всё хрупко? Что за всё надо платить? Да, жизнь непредсказуема, всё может случиться, но я не представляю нашу разлуку. В кафе я выдавил из себя идиотскую шутку про сладкое, но меня охватил ужас. Владислав это почувствовал. Со свойственным ему тактом попытался меня успокоить. Но завтрак был окончательно испорчен, весь день меня не покидало дурное предчувствие. Что нас ждёт? Неизбежное отчуждение? Холодность? Жизнь до отвращения предсказуема, все стадии отношений в ней расписаны до мелочей. Значит, впереди мгла, потому что я этого не перенесу…
Перейдя грань, установленную полом, объединились ли они с миллионами подобных, совершивших этот шаг? Вступили ли, пусть хотя бы духовно, в их мужскую корпорацию? Нет, скорее уединились от всех корпораций сразу. Им стал больше никто не нужен, кроме них самих. Их эгоизм нашёл себе удовлетворение в другом. Каждый монополь стремится стать диполем, замкнувшись на своей противоположности. Возможно, они подчинялись этому правилу. Ибо, несмотря на столь часто подчеркиваемое ими сходство, были, как все индивидуальности, различны. Время работало против них. Но пока оно терпело, и они ничего не замечали. А разве не всё мимолетно? И особенно счастье.
Иногда забредали в чащу и в зарослях высокой травы натыкались на вытоптанные полянки с рваными матрасами и грязным тряпьем. Вокруг разбросаны пластиковые бутылки, смятые банки из-под джин-тоника. Это были ночлежки бомжей. Посредине остывшие головешки догоревшего костра, а запах – за версту. Отбросы общества, люди вне закона. Да и люди ли? Опухшие лица, заплывшие глаза. На них круглый год открыта охота. В миллионном городе хватает всяких. А уж убийц и подавно. Защищаясь, бомжи прикармливают бродячих собак. Одичалые люди, бездомные животные сбиваются в стаю. Они опасны. Особенно по ночам. Мир против них. Они против мира. Их жизнь ничего не стоит, они не ценят чужую. Проходя мимо их табора, отворачиваются. Может, испытывая стыд за свою респектабельность? Вряд ли. А что говорят про себя? Если, конечно, задумаются. Это их выбор. Их ли? Их ли? Когда-то, меняя работы, Мезряков служил охранником в роддоме. Младенцы там все были одинаковые, как ангелы, а забирали их оттуда – кого на дорогом автомобиле, кого на руках. Этот опыт сделал из него убежденного социалиста. Глядя на бомжей, Мезряков видел зыбкую границу, отделявшую от них, он понимал, что место у их костра уготовано любому. Мы сильнее? Только кажется. Хорошо, пока всё хорошо. Бомжи тоже не всегда были бомжами. Мезряков представлял, как они когда-то пошли в первый класс – белые воротнички, толстые ранцы, – как танцевали на выпускном вечере, влюблялись в одноклассниц, считая, что впереди у них светлая жизнь. И ему было их бесконечно жаль.
– Эх, Антон, что ответят все наши дамочки с крестиками поверх блузок, когда там – Мезряков задрал палец к небу – их спросит не апостол и не Господь Бог, а вот этот самый бомж: «Почему ты отвернулся от брата своего?». Или даже, молча взглянув, ткнёт им в этот самый крестик кривым пальцем. Не перекричат его молчания!
– Бросьте, Владислав, к чему столько пафоса. Вы же не приютите их, правда.
– Нет. Но они же люди.
– Люди. И поэтому вас, окажись на их месте, не пожалеют. Да и там не спросит никто. Сами знаете.
– Я знаю. Но многие же верят.
– Не верят. Если б верили, разве так жили?
Всё те же маршруты, те же исхоженные тропы. Асфальт усеяли жуки-пожарники, и, стараясь на них не наступать, они шли, глядя под ноги. По старой памяти Мезряков в сопровождении Лецке завернул в шахматный клуб. Там всё было по-прежнему. Стучали коромысла шахматных часов, костяшки домино, гремели в стаканчиках игральные кубики, в которые, выбросив, вглядывались, как в судьбу. Мезрякова узнали. Но никто с ним не поздоровался. Только немолодая смотрительница, выдававшая инвентарь, расплылась в улыбке. За спиной у неё сползала по стене чёрно-оранжевая лента.
– Обязывают? – ткнул в неё пальцем Мезряков.
– Ну что вы, сама.
В голосе прозвучала гордость. Мезрякову сделалось неудобно. Несмотря на распахнутые окна, в зале было душно, пахло старческим потом. Нависая над игроками, Мезряков понаблюдал пару партий в молниеносные шахматы. Но увидев скучавшего Лецке, направился к выходу.
– Больные люди, – сказал он.
– Я заметил, – ответил Лецке. – У каждого свой наркотик.
Про азиата с неоперабельным раком Мезряков рассказывать не стал. Среди игроков его уже не было.
Москвичи возвращались из отпусков, и народу в парке прибывало. По обочинам центральных аллей ревели газонокосилки.
– Не важно, что разогнали гуляющих, зато трава будет пострижена, – кривился Мезряков.
– Мы живём в свободной стране, – иронизировал Лецке, – парку надо постригать газоны, а кому не нравится, может уходить.
Окружающее их раздражало. Они пытались от него убежать, спрятавшись в раковину своей любви, но мир угрожающе нависал. Он отражался в каждом автомобиле, хищно мчавшемся по шоссе, в каждом окне, из которого доносился пьяный хохот, в каждом косом взгляде, брошенном на идущих в обнимку мужчин. Им делалось страшно. Они боялись в этом признаться, и от этого раздражались ещё больше.
В квартиру залетали осы, ползали по занавескам, искали укромные места, чтобы плести кокон. Мезряков гонял их свернутой газетой.
– Борьба за территорию, – подначивал Лецке. – Где же ваша толерантность?
Мезряков вставал на табурет, тряс занавески.
– Выживает сильнейший, вот и вся толерантность. – Прихлопнув осу, он брал её двумя пальцами за крыло и ещё подрагивавшую выбрасывал в окно. – А в данном случае это я. Или вы против?
– Что вы! Я за силу, когда она на моей стороне.
– Тогда после обеда вам мыть посуду. А я пойду в библиотеку.
– Как скажет мой господин!
Мезряков не изменил привычек, приобретённых до встречи с Лецке. Он по-прежнему ходил в районную библиотеку, обменивал книги, любезничая с выдававшими их немолодыми сотрудницами. Увидев его, они искренне обрадовались.
– Мы соскучились, вас давно не было видно. Отдыхали?
– Да, на Карибах.
У Мезрякова было загорелое лицо, на котором не дрогнул ни один мускул.
– И как там?
В голосе прозвучала зависть.
– Хуже, чем в Москве. Ждал, не дождался, когда вернусь.
Выдавая себя, Мезряков заразительно расхохотался.
– Ну вот, а мы-то, библиотечные крысы, за вас порадовались.
– Ну куда я от вас денусь, – не без скрытого кокетства сказал Мезряков.
В холле работал телевизор. Передавали последние новости. Президент заявил, президент подписал, президент принял. СМИ заставляли видеть в его действиях смысл, которого на самом деле не было. Выбирая книги, Мезряков краем глаза смотрел на экран и думал, что очередные распоряжения правительства продиктованы мотивами, далёкими от декларируемых. Какими? Это государственная тайна. И одновременно секрет полишинеля – они не имеют ничего общего ни с благом нации, ни с её безопасностью. Режим набирал обороты. Внутренняя политика делалась всё более бесцеремонной, а внешняя агрессивной. Страна постепенно отрезалась от остального мира, замыкаясь в своих границах, превращаясь в изгоя. К чему это приведёт? Когда закончится? Мезряков думал, что не скоро. Ведь это тянется веками, каждый раз ложась на старые дрожжи. Русские испытывают неизъяснимую радость, когда их хан диктует волю не только им, а всему миру. Они принимают это за величие страны. По их мнению, все народы должны собраться под скипетром державного царя, и они искренне недоумевают, почему другие, устроенные иначе, этому противятся. Такое поведение вызывает у русских бешеную злость. Ибо нарушается их глубинная установка: «Будь как я!». Так ведут себя природные холопы. Откуда Мезрякову было знать? Потому что, так или иначе, он все это чувствовал в себе.
