Дарья Кузнецова - Увидеть Париж – и жить
– Итак, расскажите о себе. Мне так скучно, – сказала я, от нечего делать листая меню.
«Никогда не думала, что превращусь в скучающую миллионершу, сидящую напротив Лувра», – пронеслось у меня в голове.
– Я очень болен, у меня ВИЧ-инфекция, стадия СПИДа. Понимаете, я люблю мужчин, может быть, вы испытываете брезгливость или что-то вроде того, – он как-то жалко улыбнулся. – У меня было много партнеров – ведь на самом деле парни тоже ищут защищенности, поддержки. Женщины могут долго гнуться и не ломаться, мужчины не гнутся, но в конце концов ломаются. Мы на самом деле более ранимые существа, чем вы.
– У тебя никогда не было женщины? – глухо спросила я.
– Нет, почему, была. Я вырос в бедном латинском квартале, там такие отчаянные девчонки, им все нипочем, они носят чулки в сетку, курят марихуану и по ночам пытаются отыскать счастье. Им нечего терять, и в этом своя неповторимая прелесть, которой вы, наверно, никогда не знали. Я был влюблен в Беллу, мексиканку. Как сейчас вижу ее: стройная как березка, но забавно – у нее была просто огромная грудь и огромные глаза с длиннющими ресницами. Она была неутомима в постели. Белла сидела на героине, я умолял ее бросить, я так любил ее и хотел от нее детей. И один раз она не проснулась в нашей маленькой съемной комнатке на пятнадцатом этаже. У нее был передоз. Я плакал и целовал ее уже мертвую. У меня началась ужасная депрессия, больше ни одна женщина не затронула моего сердца.
Я стал очень много пить. И один симпатичный парень в баре, услышав мою историю, предложил мне испытать мужскую любовь. Он говорил, что эти новые чувства исцелят меня. Я пошел на это от отчаяния, но потом понял, что люблю своих друзей, своих партнеров. Кому-то это покажется гадким, но я уже не мог иначе. Я с детства мечтал стать художником. Один из обеспеченных друзей оплатил мое обучение в академии живописи. Я писал неплохие картины, некоторые даже удалось продать. У меня была одна выставка. А потом поставили этот ужасный диагноз.
Неожиданно его голос стал жалобным и просительным:
– Пожалуйста, пойдемте в мою мастерскую, я так давно не показывал никому свои картины. Мне интересно, понравятся ли они вам. У меня поздняя стадия СПИДА – ВИЧ-инфекция, ее обнаружили только сейчас и, судя по развитию патологического процесса, болезнь тянется уже около двенадцати лет, сейчас уже постоянный кашель с мокротой, язвы на ногах. Я не принимал противовирусные препараты, и скоро организм начнет разваливаться, нет никакой сопротивляемости инфекциям. Скоро я стану истощенным, лежащим дистрофиком, покроюсь черными пятнами. А ведь я хочу жить. Мое поведение можно критиковать, но я так хочу творить, рисовать, просто дышать воздухом и ходить по земле. За что мне все это?
– Хорошо, пойдемте, я посмотрю ваши картины, – тихо сказала я, взяв его за руку.
Мы поехали по белым улицам Парижа в бедный район, Латинский квартал, где когда-то у Луи была несчастная любовь. Наконец-то пришла весна, стояла жара, Париж утопал в зелени. Я скинула болеро и осталась в одном платье на бретельках. В такси работал кондиционер. Луи был в потертых джинсах, рубашке с коротким рукавом и стоптанных кроссовках.
– Насколько я знаю, ВИЧ-инфекцию сейчас лечат, принимают специальные препараты, – осторожно сказала я.
– Это надо было начинать гораздо раньше, – махнул рукой Луи. – Какой красивый город, как я люблю Париж, – вдруг разрыдался он. – Родись я раньше, я бы участвовал в революции и умер бы на парижских улицах, сражаясь за новую жизнь. Это жестокий город, развращенные люди. Они любят только себя, в другом человеке они любят себя. Понимаете, о чем я? Вы, наверно, из богатой семьи?
– Нет, мои деньги – подарок друга. Очень большой подарок, – добавила я с грустью, – наследство, можно сказать.
Мы остановились около высотного дома, прошли через изрисованный пошлыми рисунками подъезд и поднялись на лифте на самый последний этаж. Мы открыли дверь, это была студия, сверху открывался изумительный вид. В помещении было не очень прибрано, на столе в углу стояли бутылки, а посередине мольберт и палитра красок. На стенах висели картины, изумительные картины. На одной был изображен дождь, под дождем просматривались силуэты бегущих людей с поднятыми руками. Море, радуга, фигуры мужчины и женщины – это все рождало неясные, но светлые и радостные мечты и ассоциации.
– Я могу купить у вас картины, – предложила я.
– Зачем? – он разрыдался. – Я ведь не живу больше, а умираю. Помогают детям, не таким, как я, у меня нет денег на эти проклятые лекарства. А я так хочу, чтобы сердце никогда не перестало биться, мучительно, представляете, я только сейчас понял, как я люблю дождь и солнце. Я никогда не был богат, мне дарили подачки, подарки, но я любил не для этого, а погружался в жизнь. Вам, наверно, покажется странным, но можно и без денег наслаждаться миром, каждым вдохом, каждым глотком солнца и дождя. Дешевое пиво и сигареты могут приносить не меньше радости, чем застолье в дорогом ресторане. Но у меня этого больше никогда не будет. Я умираю, уже жуткая слабость. Очень страшно знать, что умрешь. Это нечеловеческий ужас, я просыпаюсь в холодном поту, и меня охватывает дрожь. Неужели там, после смерти, не будет ничего, совсем ничего? Пустота. Я боюсь, мне кажется, что Бога нет, но я чувствую, что меня мучает жестокий Молох, жаждущий человеческих жертвоприношений. И все равно я боюсь пустоты, чего-то непонятного, иногда мне кажется, что меня охватывает страшная тьма.
Он закашлялся и присел на потертый кожаный диван.
– Моему возлюбленному тоже снится тьма и пустота, это общечеловеческий страх. У вас очень красивые картины. Неужели ничего нельзя сделать? А если вы сейчас начнете принимать лекарства, будет ли какой-нибудь результат? – я присела рядом и обняла его за плечи, чтобы успокоить.
– Не знаю, я не врач.
Я взяла у Луи номер кредитной карты. И купила через Интернет-банк за десять тысяч евро картину с людьми под дождем.
– Это не благотворительность, она мне правда очень понравилась. Вы знаете, я, в общем, здорова, только нет детей. Но я несчастлива, я перестала наслаждаться деньгами уже давно. Мне нет необходимости работать, и я могу целыми днями гулять по Парижу. Меня это уже не радует, как в первое время. Грусть. Я все время чего-то ищу, задумчиво брожу по этим улицам, я как будто что-то потеряла в этом городе. Про меня писали в прессе. Я полюбила вечера, приемы, это хоть какой-то способ занять время, почувствовать себя среди людей, хотя они ненавидят меня, многие из них.
– Я уверен, что мужчины хотят вас. Мир пропитан желанием как воздухом, это было бы прекрасно, если бы оно так часто не сочеталось с ненавистью. Мне уже не нужно ничего: ни богатства, ни известности, ни любви, только бы жить, только бы еще один день, и рассвет, и увидеть парижское небо. Я не знаю, сколько я еще протяну, мне становится все хуже, скоро меня заберут в больницу для бедных, и я буду там медленно умирать, – он разрыдался, закрыв лицо руками.
– Может быть, я могу что-то для вас сделать? Не плачьте, – попросила я, чувствуя, что мои глаза тоже наполняются слезами.
– Да, можете, приходите ко мне, не оставляйте меня, мои родители умерли, брат в тюрьме, у меня никого нет, мне так страшно, так одиноко.
«Наверно, я должна была стать врачом, – подумала я, – болящие и страждущие постоянно попадаются на моем пути».
– Ну, хорошо, я буду приходить к вам иногда. А может быть, вам лучше лечь в больницу?
– Нет, больница – это смерть, начало конца.
– Почему? Там вам смогут продлить жизнь.
– Вам так только кажется.
Я ушла, унося с собой холст, купленный за десять тысяч евро, и обещание вернуться к Луи. Придя домой, я обнаружила там Пьера.
– Посмотри, я купила картину за десять штук. Правда, красивая? – спросила я, улыбаясь, и достала из пакета людей под дождем.
– Мне не очень нравится, довольно плоско. Художник пытается подражать Шагалу и не очень удачно. А где ты ее приобрела?
Я рассказала ему о Луи.
– Лариса, я тебя не понимаю. Ты не хочешь выходить за меня, владельца корпорации, пьешь, покупаешь у больных гомосексуалистов картины за огромные деньги. Что ты делаешь со своей жизнью? Ты не знаешь цену деньгам, цену счастью, в конце концов.
– А ты знаешь? Ты родился в богатой семье, тебе не приходилось работать за копейки, за тобой никогда не гонялись криминальные авторитеты! – закричала я.
– Послушай, да какое это имеет значение сейчас?! Мы не выбираем своих родителей, но выбираем судьбу. У тебя все получилось, и ты до сих пор обижаешься на жизнь.
– Что получилось?! У меня нет такой любви, такого чувства, как в первый раз, дыхание не перехватывает, сердце не замирает.
– Ну и что, черт возьми?! У меня тоже нет такого. Можно сидеть и плакать о том, что нам никогда снова не будет семнадцать. А можно наслаждаться тем, что есть.
– Я трачу время неизвестно на что и не могу забеременеть, – я села на кровать и разрыдалась.
