Елена Сазанович - Солдаты последней войны
– Кирилл, – окликнула меня Майя. Она почти смеялись. – Я постараюсь, чтобы учитель рисования был старый, дряхлый, слепой и глухой.
Я тоже рассмеялся. И приблизился к ней. Мне так хотелось к ней прикоснуться. И я приподнял воротник ее светлого плаща.
– Ну, слепой вряд ли научит чему-нибудь мальчика. А в остальном, пожалуй, все будет правильно.
– Конечно, правильно. Котик станет хорошим художником. А Тошка – прекрасным музыкантом.
Я улыбнулся. И тут же подумал, откуда она знает про Тошку? Я ей точно не рассказывал. Значит… Ну, конечно. Какой же я болван!
– Майя… А ведь это ты… Ты, Майя…
– Я не понимаю, – она отвела взгляд, вновь схватила под руку и повела вперед.
– Ты, Майя, послала ко мне Катю и девочку. И именно ты собираешься помочь ей в учебе. Не отрицай!
Она вздохнула.
– Вот еще одно доброе дело мне не зачтется.
– Ну почему же…
– А потому что о нем стало известно.
Я не выдержал. И притянул ее к себе. Она не вырывалась.
– Ты словно девяностолетняя старуха на смертном ложе. Которая ведет счет своим добрым и плохим делам. Не спеши, Майечка. Жизнь и без нас сильно торопится.
Мы так и стояли, прижавшись друг к другу, посреди многолюдной, равнодушной улицы. Люди задевали нас локтями и никому не было абсолютно никакого дела ни до наших слов, ни до наших чувств.
– Вот видишь, Кирилл, – тихо сказала Майя, – доброе дело вычеркивается. Зато приписывается другое. Жаль, что я не сходила на исповедь. Очень жаль.
Я слегка оттолкнул ее от себя и так же тихо ответил, глядя в глаза.
– А хочешь, чтобы тебе стало легче, ты проведешь генеральную репетицию. И все расскажешь мне? Я, конечно, не смогу отпустить твои грехи, но все сумею понять. Все-все-все…
– Откуда такая уверенность? – Майя резко освободилась из моих объятий. Словно очнулась ото сна. И мы, слегка смущенные этой внезапной близостью, вновь зашагали по мостовой, правда уже не под руку.
– Откуда? – не унимался я. – Ну вот, смотри!
Я старался говорить беспечно, тем самым скрашивая неловкость.
– Как-то я тоже собрался исповедаться, честное слово! Вспомнил заповеди. Прикинул, что смогу ответить на них…
– И что же? – Майя улыбнулась.
– Да ничего хорошего! Прелюбодействовал? Да. И не на одну женщину смотрел с вожделением. Клялся понапрасну? И не раз, и не всегда исполнял клятвы. Любил ли врагов своих? Всегда их ненавидел и ненавижу, и щеку им никогда не подставлял, а вот по морде бил, случалось. И добра никогда им не желал. Воровал? Эх, даже этот грешок имеется, хоть и в далеком босоногом детстве. Что еще? Жену ближнего соблазнял?..
Здесь я запнулся.
– Ну и! – Майя ободряюще толкнула меня локтем.
– Ну, бывало. Могло быть. Или будет… Ну да ладно. В общем с букетом таких достоинств я так и не осмелился явиться в храм… Лишь мог гордиться, что не убивал. Хотя могло быть и такое, сколько войн уже мимо нас прошло, и сколько еще идет… И, если не убил, то по чистой случайности. Впрочем, что еще будет? А что касается Редиски… Тот, как я думаю, все заповеди старался соблюсти. Тщательно и аккуратненько. Вот, правда, убийство…
– Ты о Галке?
Я молча кивнул.
– Расскажи о ней, Кирилл. Ты тогда не захотел. Может, теперь, когда все по-другому.
– Трудно, Майя. Я плохой рассказчик. Об этом стоит написать повесть. Или стихотворение в духе Асадова. Стихотворение о самой мужественной и самой доброй женщине, которую я когда-либо знал. И о ее смерти… Которая, кстати, в отличие от того же Редиски, никогда так и не зашла в церковь. Но, думаю, Бог на нее не в обиде. Храм в своей душе она сумела построить. Прекрасный храм…
Тучи совсем низко повисли над городом. Резко потемнело, усилился ветер. Тревожно раскаркались вороны в предчувствии непогоды. Нам с Майей оставалось одно – юркнуть в метро и разъехаться в разные стороны. Но мы этого не хотели. Майя выжидающе посмотрела на меня. Я – на Майю. Мы ждали друг от друга каких-то придуманных причин. Ветер внезапно сорвал ее косынку и бросил на асфальт, растрепал ее волосы. Косынка закружилась в бешенном вихре и унеслась за угол. И хлынул ливень.
– Бежим! – закричал я, схватил Майю за руку, и мы бросились вслед за улетающим шелковым платком.
– Да Бог с ней! Не нужно! Все равно не догоним! – кричала Майя, едва поспевая за мной.
Ливень хлестал нам по лицам, шум машин и крики птиц мешали мне слышать и слушать Майю. Оторвавшись от нее, я одним прыжком перемахнул через лужу, на лету схватил совсем промокшую косынку и, скомкав, машинально засунул ее в карман.
– Ки-и-ирилл! – слышался сзади Майин крик.
Я побежал назад и крепко ее обнял. И крепко, до боли, поцеловал в губы. Природа взбунтовалась, опаивая нас ливнем, забрасывая мокрой листвой, оглушая всхлипами ветра. Природа была против нашей любви. Но мы не прислушались к ее крику.
Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Природа смирилась. Или просто устала.
– Ты совсем продрогла, – я гладил мокрое лицо Майи. – Бежим?
– Куда?
– Я знаю одно местечко. Там мы согреемся.
– Я не знаю…
– Ты куда-то спешишь?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, уже нет…
Через минут десять мы, промокшие до нитки, уже спускались в маленькое кафе, расположенное на углу узкой, полутемной подворотни.
– Извини, но ничего лучшего предложить не могу, – сказал я.
– Если здесь не протекает крыша, меня такое место вполне устраивает.
Крыша здесь не протекала, так как ее не было вообще. Этим, пожалуй, все достоинства заведения и ограничивались. Кафе было маленькое, давно не ремонтированное, со скривленными столиками и единственным маленьким окошечком в самом углу. Одним словом, бывший подвал жилого дома, наспех переоборудованный в предприятие общепита.
– А здесь ничего, чисто, – подбодрила мне Майя.
Впрочем, она не лукавила. Здесь всегда было чисто. Летом с самого утра на столиках красовались вазочки с полевыми цветами. Которые осенью сменяли букеты из разноцветных листьев, зимой – маленькие еловые «лапки» с зелененькими шишечками, а весной – веточки пушистых «котиков» вербы. Именно такие отметины разных времен года, знаки природы, придавали неприметной кафешке особое очарование. Здесь всегда пахло лесом и полем… Я любил это место.
Кроме того, в нем не «задирали» цены. Но главное – хозяином заведения был мой давний друг, бывший афганец и бывший музыкант Васька Гаврилин. С ласковым прозвищем – Василек. Которое он получил не только за любовь к цветам, деревьям, да и вообще ко всей флоре и фауне. Не только за синие-пресиние глаза. Не только за свое имя. Но и за наивную, детскую и весьма ранимую душу. Едва познакомившись с этим солдатом, имеющим «черный пояс», глядя на его могучее телосложение, квадратный подбородок и косую сажень в плечах, едва услышав его бас, ни у кого сразу язык не поворачивался назвать этого богатыря Васильком. Но узнав его чуть поближе, услышав, как он поет «Там вдали, над рекой…» после печальных рассказов о войне, увидев его слезы и ощутив всю доброту его сердца, не озлобленного смертью, а по-прежнему открытого людям, так хотелось сразу же улыбнуться: Василек.
Выжил он чудом. Пленный солдат Гаврилин своими глазами видел, как пытали его друга, как сорвали с его груди маленький крестик… А сорвав, вырезали на груди солдата большой кровавый крест. И штыком прокололи сердце. И Гаврилин видел, как сердце друга кровоточило. Как маленький медный крестик утонул в алой крови…
Что было потом, он почти не помнит. Тем более, не знает, откуда у него, не верующего и никогда не задумывающегося о вере, взялись силы. Кажется, рассказывал Василек, он сбил с ног одного бандита и выхватил у него «калашников». Он почти не помнит, как выжил. Разве только до сих пор ему слышатся страшные крики и резкий четкий звук автоматной очереди. Отсчитывающий смерти врагов. Как метроном… Когда он очнулся, то на своей груди нашел окровавленный православный крестик друга. Так этот крестик он никогда и не снимает…
Об этом я рассказывал Майе, сидя в полупустом баре и потягивая кофе. Мы ждали моего друга Василька, который, как сообщил нам молоденький расторопный официант, должен появиться с минуты на минуту. Майя слушала меня внимательно и сосредоточено. А когда я надолго замолчал, уставившись в одну точку, решила прервать паузу и предположила.
– С тех пор он искренне поверил в Бога, потому что уже знал, кто его спас…
– Ну… Во-первых, Василек – далеко не Редиска, и никогда не станет трубить о своей вере. Даже если она и пришла к нему. А во-вторых, он настаивает на том, что его спасли васильки.
– Что? – не поняла Майя.
– Ну, этим его байкам мало кто верит. Но он говорит, что его, всего изрешеченного и изуродованного, умершего и уже выброшенного бандитами, пробудил аромат васильков. Вернул, так сказать, к жизни.
– В Афгане-то?
– Вот про это у него все время и спрашивают. Но он только машет рукой и смотрит на всех, как на придурков. И вновь доказывает, что он очнулся от сильного запаха цветов. А когда окончательно пришел в себя, то увидел, что лежит посреди василькового поля, а на груди – серебряный крестик. Он сказал, что в жизни никогда не видел столько васильков. Даже в детстве, у бабушки в деревне. Словно окунулся в сплошную лучезарную светящуюся синеву. И он, раненый и изувеченный, полз по огромному полю васильков и дышал до боли знакомым, до боли родным ароматом. Это и помогло ему выжить.
