Дмитрий Барчук - Александрия
Дед недолго оплакивал утрату. Не прошло и месяца после похорон бабушки, как у него поселилась давнишняя знакомая – соседка по улице тетя Даша. С ней он прожил еще семь лет. Однажды они сильно повздорили, и сожительница в сердцах ушла от деда, чтобы проучить его. Вернулась через два дня, а ее место уже занято.
– Извини, Даша, но у меня уже Маша, – ответил ей дед.
И хотя тетя Даша нравилась деду больше и была моложе своей сменщицы, своего решения он не переменил. Сказал как отрезал. А было ему на тот момент уже 72. С новой бабкой дед прожил до самой смерти в 1992 году.
Я прилетел в Семипалатинск попрощаться с ним. Застал еще живым. Ночь просидел в больнице возле него. Он бредил, но иногда приходил в сознание и спрашивал меня о работе и о внуке. Когда я менял под ним пеленку, то заметил, что его член был на своем посту. Изъеденный болезнями, старыми боевыми ранами, он боролся до конца. И умер, как и жил. Настоящим мужиком. Мир его праху!
Об отце у меня сохранились совсем другие воспоминания. И хотя от него осталось очень много фотографий, я долгое время, до своего развода, о них даже не вспоминал. У меня была только мама, ее родители и сестры, дети и мужья сестер. Это была моя семья, и никакой другой семьи у меня больше не было.
Один известный политик однажды на пресс-конференции обмолвился, что у него мама – русская, а папа – юрист. У меня мама – тоже русская, а папа – фотограф. Аркадий Иосифович Бернштейн. Сколько я ни всматривался потом в старые черно-белые снимки, на которых были запечатлены мои родители, так и не смог понять, что мама могла найти в этом носатом, рано облысевшем мужчине. Когда я напрямую спросил ее об этом, она отшутилась, перефразировав слова Шекспира:
Она его за муки полюбила,
А он ее за состраданье к ним.
Сейчас меня о том же самом спрашивает старший сын. Как я, вроде бы неглупый мужик, мог жениться на такой женщине, как его мать. Что я могу ему ответить?
Мои родители познакомились на лыжне. Он фотографировал маму, выигравшую первенство области в гонке на 5 километров, для местной газеты. Потом снимал ее для городской Доски почета как спортсменку, комсомолку, студентку.
В молодости она была очень красивой женщиной. Совсем не спортивного типа. Напротив, очень женственная и грациозная, с густой гривой вьющихся каштановых волос, в команде лыжников она смотрелась как белая ворона. Результатов в спорте она достигала не благодаря каким-то особенным физическим данным, а исключительно за счет характера.
– Если я бегу на лыжах, как кто-то может быть впереди меня?! Умру, но никого вперед не выпущу, – как-то призналась она.
Эта врожденное дедовское упрямство помогало ей и в учебе, и в работе. Когда мама только успевала все делать?
После восьми классов она пошла работать на стройку штукатуром-маляром. Надо же было помочь родителям вырастить и выучить сестренок. А еще вечерняя школа, изнурительные тренировки. Получив аттестат о среднем образовании, Катя удивила всех. Она с первого раза поступила на экономический факультет Московского государственного университета. А через год родился я. И маме пришлось перевестись на заочное отделение.
Мои родители развелись, когда мне было восемь лет. Мы жили еще в Семипалатинске. Отец ушел к другой женщине. У нее была трехкомнатная кооперативная квартира, машина «Жигули» первой модели и дочь от первого замужества – моя ровесница. У нас же – однокомнатная квартира, дача – курятник на шести сотках – и я. Помню, как отец перед уходом поставил маме ультиматум при разделе имущества: Мишку, дачу или квартиру. Мама отдала дачу.
Я рос очень болезненным. Скарлатина, корь, ветряная оспа, дифтерия… Всем, чем только может болеть ребенок, я переболел еще во младенчестве. А в шесть лет у меня обнаружили сахарный диабет. Участковый врач из поликлиники назначила мне инъекции инсулина. Но мне повезло. Младшая сестра отца училась в медицинском институте на эндокринолога. Она запретила колоть мне инсулин.
– Катя, – сказала она моей маме, – Мишу надо везти в Москву.
Мама работала бухгалтером в строительно-монтажном поезде на железной дороге, и ей правдами и неправдами через знакомых и дальних родственников удалось выбить для меня направление в Центральную клиническую больницу № 3 Министерства путей сообщения. Так я впервые шестилетним пацаном оказался в Москве.
Никогда не забуду, с каким трепетом я первый раз вступал на Красную площадь. Сердце отчаянно колотилось в моей груди, а в глазах собирались слезы. Мне не верилось, что я все это вижу воочию, а не во сне! Вот Спасская башня, вот – Собор Василия Блаженного, вот – Лобное место, а вот – Мавзолей Ленина! Но в него мы в тот день так и не попали: очередь начиналась за Могилой Неизвестного Солдата, огибала Кремль и продвигалась очень медленно. Это мероприятие заняло бы, по меньшей мере, полдня.
А у мамы не было столько времени. Зато мы сходили на экскурсию в Кремль. Царь-Пушка и Царь-Колокол в качестве компенсации за Мавзолей меня вполне устроили, а на Ленина мы решили посмотреть в другой раз. Но другого раза почему-то не случилось. В один из наших приездов в Москву мы даже заняли очередь в Мавзолей. Но я, как назло, захотел в туалет. Пока мы пробирались через толпу к туалету возле кремлевской стены, на нас то и дело цыкали рассерженные граждане, думая, что мы пытаемся пролезть без очереди. Мы на них обиделись и отложили эту экскурсию на потом.
После переезда в Москву на постоянное жительство вопрос о посещении Мавзолея в нашей семье вообще не поднимался.
Живет себе человек в провинции, приезжает в столицу в отпуск или по делам и успевает за неделю побывать на трех-четырех спектаклях в разных театрах, сходить на выставку известного художника и на концерт эстрадной звезды. А переехал жить в Москву – и его словно подменили. Работа, семья, встречи с нужными людьми. Сходить во МХАТ или в Третьяковку – некогда. Я много перетянул кадров с Поволжья, из Сибири в столичные структуры моей компании. И со всеми происходили подобные перемены. Прожив в Москве больше тридцати лет, я так и не побывал в Мавзолее и не увидел Ленина.
Первые две недели моего пребывания в московской больнице мама прожила в гостинице, а потом, когда стали заканчиваться деньги, еще две недели у дальних родственников в Люберцах. Она приезжала ко мне каждый день, ровно в четыре часа дня, сразу после тихого часа. Если опаздывала хоть на пять минут, у меня начиналась вначале тихая, а через полчаса и буйная истерика.
– А где моя мама?! – рыдая, причитал я. – С ней что-то случилось!..
Никто меня не мог успокоить в эти минуты: ни врачи, ни медсестры, ни больные. И только с появлением матери я постепенно приходил в себя. Такой привязанности, как тогда, в раннем детстве, к маме, я ни к кому никогда в своей жизни больше не испытывал. Весь смысл моей тогдашней жизни, весь мой мир был заключен в ней. И мама так же сильно любила меня.
Она приносила мне в основном фрукты и овощи. Как выяснили врачи, мой диабет еще можно было удержать диетой и таблетками. Поэтому вместо положенного диабетикам девятого стола меня посадили на восьмой – низкокалорийную диету, назначаемую людям с нарушенным обменом веществ, в основном больным ожирением.
Вердикт столичных эндокринологов был суров. Ничего сладкого (ни конфет, ни мороженого, ни пирожных), минимум мучного (кусочек черного хлеба в день), ни жирной, ни острой, ни соленой пищи. Любое нарушение диеты чревато непредвиденными осложнениями – меня бы посадили на инсулин. А что такое диабет в столь юном возрасте, я убедился на примере моих больничных друзей.
Все «девятки» (диабетики) и «восьмерки» (кандидаты в диабетики) должны были каждые полгода проходить обязательное обследование в ЦКБ № 3 МПС. Немудрено, что со многими приходилось не раз лежать в одно и то же время. С некоторыми ребятами я сильно сдружился. Особенно с Вовкой Озеровым, всего на год старше меня. Он научил меня играть в шахматы. К нему никто не приходил. Его мама работала путевой обходчицей на какой-то глухой станции в республике Коми. У нее хватало денег лишь на то, чтобы привезти Вовку в Москву, а потом через два месяца забрать его из больницы. Я делился с ним всем, что приносила мне мама. А когда у нее закончился отпуск, и она уехала, то оставила денег старшей медсестре, чтобы та ходила на рынок и покупала нам с Вовкой фрукты. Потом меня выписали, а Вовка остался в больнице. Деньги у медсестры еще не закончились, но мама не стала их забирать, а попросила и дальше покупать фрукты Вовке. А через месяц я получил от него письмо, в котором он сообщил, что никто ему ничего больше не приносил, а на деньги моей мамы медсестры купили большой торт и устроили в столовой чаепитие.
