Николай Удальцов - Поэтесса
Действительно, непонятного ничего не было. Если, конечно, не считать того, что непонятным было все…
…Наверное, если бы Христос узнал бы, что со временем в людской лексике появится термин ВИП-скит, он, вполне возможно, сел бы на придорожный камень и задумался о том, что он что-то не так и не тем, кому надо, проповедует. Или о том, что нынешние священнослужители что-то не то и не так проповедуют нам, оставалось задуматься мне.
Видимо, мое удивление оказалось слишком ярко намаранным на моем лице потому, что Лариса спросила:
– Уж не завидуешь ли ты?
– Нет, – честно ответил я. Не завидовал же я особнякам олигархов. – Просто не понимаю.
– Чего ты не понимаешь?
– Не понимаю, как человек, учащий других раздать все и в рубище идти по земле проповедовать слово Божье, сам в то же время строит себе особняки?
– Не понимаешь? – рассмеялась Лариса, включая заднюю скорость. – Значит, ты вообще ничего не понимаешь в жизни.С Патриархом России повезло.
Нынешний Патриарх – один из умнейших людей современности.
Но я почему-то не верю, что он верующий……Через пару километров мы свернули на другой проселок и, как только Ларисина машина в первый раз подпрыгнула на ухабе, я понял, что это не дорога в ад.
Дорога в ад должна быть хоть чем-нибудь вымощена.
В этом не было ничего странного или удивительного.
Дорогой у нас называется то, по чему хоть кто-то может проехать.Прокатившись по этой дороге несколько километров по почти дремучему лесу, в котором вполне можно было бы заблудиться, не окажись дорога единственной, мы, немного неожиданно для себя, въехали в уникальный заповедник. Заповедник, под названием «Рублевка»…
29
…«Рублевка» – ненависть и зависть всей России.
«Рублевка» – это символ успеха, не зависимый от того, есть этот успех на самом деле, или его нет.
Это место, мифы о котором знали все, а правду – никто.
Может, только сами ее граждане.
А может, и – нет.Объединение людей, сумевших получить большие деньги, но еще не научившихся жить с этими деньгами на равных.
Людей, обладающих такими большими деньгами, за которыми обыкновенному россиянину людей – уже не было видно, потому что никому, кроме самих этих людей, не было очевидно то – откуда эти деньги взялись.
Людей, не знакомых с мировыми традициями богатства, и оттого – создававших свои собственные традиции.
И уже родивших потомство – детей, не представляющих того, что в их доме чего-то может не быть, но не понимающих, как можно выходить за пределы дома без охраны.
Это были дети, с молоком матери впитавшие ощущение того, что Россия представляет для них угрозу.
И оттого нелюбившие Родину, да и боявшиеся ее.Все это были люди, которые хотели жить хорошо. А получилось – денежно.
Некоторые из людей, живших на «Рублевке», были или оказались столь гениальными, что сумели сделать разрушенную социализмом экономику России рентабельной.
Именно эти люди вначале спасли страну от голодной дистрофии, а потом превратили ее в страну, представляющую интерес, а не угрозу, для всего остального мира.
И благодарная Россия, верная своей традиции, отплатила этим людям проклятьями.
Как и еще очень многим, кто что-нибудь хорошее для нее сделал.«Рублевка» объединила этих людей, а отношение к деньгам – разъединило.
Деньги хороши, если они – послушны.
Человек плох, если он – послушен деньгам.
Впрочем, в этом утверждении с большой долей достоверности можно было заменить слово «хороши» – на слово «сильны».
А слово «плох» – на слово «слаб»……Мимо высоких заборов мы с Ларисой ехали молча, правда, один раз моя поэтесса разжала губы:
– Легче всего осуждать то, что не имеешь возможности получить, – и я не стал с ней спорить, понимая, о чем она говорит:
– Да.
– Только скажи честно: если бы у тебя была возможность отгородиться ото всего, что тебе не нравится, и пропускать к себе в дом только тех, с кем ты хотел бы встретиться сам – разве ты не построил бы себе забор?
И вышло так, что пока мы ехали по «Рублевке», мне не пришлось разнообразить свою речь.
Больше того, я вполне мог обойтись без слов, ограничившись согласным кивком головы:
– Да.Мы с Ларисой вновь свернули на проселок, и самое богатое место страны осталось у нас за спиной. А перед глазами предстала обыкновенная Россия. И почему-то не удивляло то, что и первое, и второе представало перед нами без прикрас, и даже ретушью было не тронуто.
Социализм вырастил людей, которые сами себя кормить не умеют.
Но там, куда мы ехали, социализма уже не осталось.
И была только природа.Первая же деревня, сквозь которую мы проехали, оказалась такой бедной, что лица ее жителей показались мне одинаковыми.
Служили эти люди социализму верой и правдой, а потом, когда вера и правда кончились, и самым значительным в их районе стала «Рублевка», людям стало как-то нечему служить.
И нечем заняться.
Это были люди моего поколения.
Поколения, думающего, что оно разделяет судьбу страны, но оказавшееся ненужным ни стране, ни судьбе.Но так как въезд в эту деревню был один, а выездов несколько, нам пришлось обратиться к слонявшемуся по двору аборигену.
И первый же попавшийся нам на пути оказался знатоком ситуации:
– Продали Россию, – видя, откуда мы приехали, человечище погрозил кулаком в сторону Рублевскому шоссе, на котором ему нечего было делать.
Впрочем, похоже, его проблема была не в том, что ему нечего было делать на «Рублевке», а в том, что и во всех остальных местах ему делать было нечего.Этот человек был продуктом социализма, который не мог прокормить себя сам, и потому растил людей, которые сами себя кормить не умели.
– Кому? – поинтересовался я, потому что любой торг предполагал наличие по крайней мере двух сторон.
– Что – кому?
– Кому продали Россию?
– Как – кому? – человек посмотрел на меня, явно подвергая сомнению мою полноценность как индивида:
– Америкосам!
Пускаться в исторические дебри мне не хотелось, и я нашел более простую и понятную моему собеседнику в данной ситуации форму взаимопонимания:
– А еще – пропили!
– Ага, – согласился индивид:
– В начале – продали, а потом – пропили!А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным:
– Я бы их расстрелял!
– Кого? – поинтересовался я.
– Да вначале одних!
А потом других!
И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.
А иногда – и двух…
– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.
Наверное, ей надоели наши дебаты.
И даже консенсус в результате ее не вдохновил:
– Как проехать к реке?
И абориген, придирчиво осмотрев ее «Жигули», видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:
– К реке-е?
– К реке, – повторила Лариса.
– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:
– Значит, так.
Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.
Она заметная.
Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.
У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.
Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.
Правда, он не работает.
Там и спросите.
Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.
И я усмехнулся:
– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.
Что же здесь не запомнить?
Как Россия в двадцатом веке……Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц.
С уже поросшими травой береговыми откосами.
И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.
– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!
– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.
Так же легко, как и во всех остальных местах.Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил. И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.
– На что будем гадать? На «любит – не любит»? – смеясь, спросила моя поэтесса.
И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал:
– Погадай на: «быть – или не быть»?
И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.
