Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Почему-то мне вдруг вспомнились забавные моменты, связанные с его стрижкой. В первый раз я повез его оболванивать в Городок. В Израиле собак стригут прямо в зоомагазинах. Израильтянка, которой предстояло обкорнать моего красавца, очень долго думала, как ей подступиться к странной заморской породе под названием эрдельтерьер, и в конце концов подстригла бедняжку под пуделя. Если вы на секундочку представите себе эрделя, стриженного под пуделя, то не сомневаюсь, что хотя бы немного я вам настроение поднял.
Второй раз я специально возил его в Петах-Тикву в тщетной надежде, найти там кого-нибудь, кто разбирается в собачьих стрижках. В Петах-Тикве Гошу просто обрили налысо, как в московском вытрезвителе. Получился отменный двортерьер, самый типовой, самый третьесортный, с острой дворняжьей мордой. Встречные ишувцы, не исключая таких близких мне людей, как Шалом и Йошуа, спрашивали: «Вторую собаку завёл?»
А толстогубая, крупноухая, крупноглазая, широкобедрая жена Марика в небесно-голубых штанах в обтяжку после нескольких минут пристального созерцания моего несчастного зверя объявила:
– Больше я собакам не верю. Под породистыми стрижками они все дворняги…. Я провел ладонью по жесткой Гошиной шерсти.
– Гош, а не пойти ли нам погулять?
Вместо обычных прыжков при звуке заветного слова – слабое повиливание хвоста.
Я снял с крюка, торчащего из двери, ошейник и поводок. Гоша тяжело поднялся на четыре конечности и заковылял к двери. Мой любимец угасал. Я это видел и не знал, что делать и можно ли сделать что-нибудь. Только одно держало меня на плаву – я просто не мог себе представить, что Гошка исчезнет, что я войду в свой эшкубит, в свою халупу, а его нет. Вот эти часы с секундной стрелкой-самолетиком есть, вентилятор-заика есть, трещина в стене есть, а его нет. Какая чушь! Как такое можно взбредить? При мысли об абсурдности этого настроение повышалось.
Но когда мы вышли на улицу, и лапы у него начали разъезжаться, когда вместо того, чтобы совершать, подобно равшацу , обход поселения, он кое-как поподнимал лапу, разочек изогнулся дугой – в темноте я даже не смог разглядеть, нормально ли он сходил – моей страусиности поубавилось. Пришлось взять себя в руки, чтобы не впадать в панику.
Я позвонил Инне, дабы выяснить во-первых, чем кормить пса, во-вторых, что за странные консервы она мне прислала. Но разговор наш напоминал интервью с ясновидящей.
– Здравствуйте, Инночка.
– Здравствуйте, Рувен.
– Инночка, спасибо огромнейшее за лекарство.
– Не за что, Рувен, это очень хорошее лекарство. Если уж и оно не поможет…
Возникла тишина.
– Инночка, а что это за…
– Консервы?
– Да.
– А это вот что. Вы ведь даете своему Гоше кушать, а он отворачивается. Вы кормите его самым вкусным, а он не ест. Верно?
Я был потрясен.
– Инночка, у вас здесь где-то видеокамера?
– Нет, я просто знаю, что такое тяжело больное животное. Так вот, в этих банках питание, которое, во-первых, необычайно полезно для собак, особенно при такой тяжелой болезни, как у вашего эрделя. А во-вторых, собаки обожают этот корм. Попробуйте угостить им Гошу. Понравится – пришлете деньги через господина Гофштейна, не понравится – вернете банки через него же…. Учуяв запах, вырывающийся из только что вскрытой жестянки, Гоша потянул носом воздух, повертел головой и вдруг неожиданно резко встал на лапы и двинулся к банке.
– Давай сюда! – сказали его повеселевшие глаза. Я вывалил полбанки в миску, и Гошка, как безумный, набросился на еду, урча от наслаждения. На меня накатило ощущение бездонного счастья и оно же дало мне возможность заняться злобой дня.
А день завтра и вправду предстоит, как говорит Иошуа, хаваль аль азман ! и у меня должны быть свежая голова, быстрая реакция, точные движения, меткий – не примите меня за Чингачгука – глаз, в-общем, все, что может быть уничтожено одною бессоной ночью. А с учетом того, что в три мне в лес, поскольку мы дали арабам еще один день на отработку «Игорьковой» версии, ложиться надо немедленно. Хорошо сказать – ложиться. А если меня колотит?
Я почесал в затылке, но, видно, блестящие идеи в этот день косяком перли мне в башку, потому, что выход нашелся – и очень простой. Назывался он «Финляндия» и лежал у меня в морозилке. Был он чуть початым, запотевшим, ледяно-горьким, горько-ледяным и лился через шарик. По мере того, как он втекал сначала в изящную фарфоровую чашечку с тоненькой ручкой, а потом из чашечки в мою пасть, обрамленную рыжими усами и трехцветной – рыже-черно-седой – бородою, по мере этого я стихал, я затухал, все, что во мне могло улечься, улеглось, и уже на автопилоте я пролепетал многочастную молитву перед сном, исполнив с особым пылом заключительный гимн «Адон олам». Соседи у меня вежливые и в окна не стучали, хотя причины на то были.
Из последних сил я взвел пупочку будильника и плюхнулся в прохладу простыней. Последней моей мыслью при погружении во временное небытие было: «Пусть мне приснится Мишка.»
За шестнадцать дней до. 2 таммуза. (12 июня). 3.00
Мне приснилась Двора. Причем так приснилась, что во время незапланированного пробуждения захотелось позвонить ей и убедительно попросить больше не являться ко мне в сон в таком виде.
Затем, правда, последовала мысль, что вид в-общем-то вполне ничего, и, окончательно удостоверившись в том, что она не вражеский агент, вполне можно отхуповать девушку , (от слова « хупа » – свадьба), а дальше уже, если спереть Михаила Романовича из Москвы, подальше от этого гнусного Николая, можно и гнездышко вить. Согласия Дворы на спирание Мишки я, разумеется, спросить забыл.
В этот момент будильник начал испускать свои мерзкие трели и я, не чувствуя особойбодрости, пробормотал « Модэ ани лэфанейха …»
«Благодарю Тебя, царь живой и вечный что душу мою возвратил мне в милости своей.»
Возвратить то Он возвратил, но в довольно потрепанном виде. Может, сегодня ограничиться лесом, а магазин перенести на завтра, чтобы выспаться и быть как огурчик? Размышляя на сию тему, я лежал с закрытыми глазами и решал – сплю ли я и делаю вид, что не сплю, или не сплю и делаю вид, что сплю. В тот момент, когда стало ясно, что пациент скорее жив, чем мертв, я ощутил щекой прикосновение мокрого шершавого языка. Теперь уже глаза можно было смело открывать – Гоша твердо решил, что я не сплю, и, несмотря на то, что за окном темно, могу приступать к своим гуляльно-кормильным обязанностям. Он стоял у кровати, лизал меня и был совсем, совсем, совсем здоров! Ну, не совсем еще, он не прыгал, как раньше, когда я надевал ему ошейник, а лишь дергался и повизгивал, однако, видно было, что лекарство и чудодейственный фарш мобилизовали организм на войну с болезнью.
На улице он тянул поводок так, что я в сердцах сказал: «Чтоб тебе, Гоша, немного вчерашнего спокойствия.» Он обиделся и пошел медленнее, дескать, пожалуйста.
По возвращении песик смолотил еще полбанки волшебных консервов вперемешку с традиционными шариками «догли». В-общем, пошел на поправку.
* * *А я пошел на свой боевой пост ловить, так сказать, Игорева протеже.
Результат наших лесных странствий оказался таким же как и в предыдущие два дня и все семьдесят два члена Санхедрина вынесли Игорю вердикт «невиновен». Правда, оставалась вероятность того, что меня заметили, но тогда Игоря самого попытались бы убрать из поселения, а он пока съезжать не собирался.
* * *Все, о чем я собираюсь сейчас рассказать, вызывает у меня чувство острого глубокого стыда. За глупость. Нет, я понимаю, что мы не профессионалы-сыщики, но когда три здоровых амбала, двое из которых успели уже обзавестись седыми волосами, начинают играть в младенческие игры… Увы, из песни слов не выкинешь. Мозги наши стади жертвами помрачения, и этот факт должен быть отражен на страницах моего скорбного повествования.
Мы бегали по магазину и вокруг, прятались за углами, держали свои пушки наготове, но под одеждой, учиняли слежку за каждым появившимся арабом – в-общем, детки, насмотревшись дурных боевиков, играют в казаки-разбойники. Хозяин магазина в какой-то момент, похоже, уже собрался звонить в полицию, решив, что сбрендившие поселенцы вздумали заняться разбоем. Тогда мы переместились на улицу, но и там не угомонились. Какой-то «мерседес», показавшийся нам особо подозрительным, я все же, несморя на протесты Шалома, обыскал, пока Йошуа, широко расставив ноги голливудским жестом направлял пушку на шофера – густо– небритого смугляка, очень замухрышистого и в кепке – вылитого опенка. Этот шофер-опенок, держа руки за головой лицом к Йошуа, вытянулся в струнку. Если не смотреть на Йошуа с пистолетом, можно было предположить, что араб просто разминает свои сухие косточки.
Не ограничившись содержимым салона, я даже под машину заполз. Вылез весь, как сказал Райкин, в паутине и бычках, вряд ли подозревавший, что его будут цитировать в этом месте и в этой ситуации. Мы извинились перед опенком и дали ему двадцать шекелей. Он был настолько рад, что, по-моему, готов был пригласить нас к себе в дом, чтобы мы и там поискали – еще за двадцатник.
