Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Миновал первый семестр, и подошло время сессии. Джо без особых волнений вступил в эти знаменательные времена. Сокурсники волновались, переживали. Многие что-то учили и искали, у кого переписать лекции по «Государству и праву», готовили шпоры. Глядя же на Джо, казалось, что диплом у него уже в кармане без усердных занятий. Многие сокурсники начинали верить словам Джо о самостоятельности, подозревали его в тайном штудировании томов Юридической энциклопедии. Полагали, что сессию он сдаст на «отлично».
И вот настал день первого экзамена. Студенты с волнением тянули билеты и рассаживались по аудитории для подготовки. Джо, как и остальные, взял билет, проследовал за парту. На его лице не было и тени сомнения в успешности сдачи экзамена. «Нервы – сталь!» – сказал о нём негромко один из сокурсников. «Кремень!» – добавил другой.
Минуты бежали вперёд, чуть запинаясь о косноязычность некоторых грызунов наук. Одни будущие служители Фемиды с лёгкостью сдавали экзамен, другие с такой же лёгкостью его не сдавали и выходили из аудитории. Подошла очередь Джо. Весь оставшийся курс смотрел на уверенную походку, все с неподдельным интересом наблюдали, как он не спеша подошел к столу экзаменатора, властно отодвинул стул и сел. Зал замер. Интрига должна была вот-вот раскрыться.
– Здрасьте. Я от Валентин Петровича, – тихо сказал Джо, чуть наклонившись к уже немолодому профессору, читавшему курс «Истории права».
– Что, простите? – удивлённо спросил экзаменатор.
– Я от Валентина Петровича, вам должны были позвонить, – продолжал Джо.
– Никто мне не звонил! Отвечайте на вопросы. Что там у вас?.. Мужеложство? Отличный вопрос! Начинайте! – нервно сказал преподаватель, чуть повышая голос.
В зале наступила минута молчания. Кое-кто открыл рот, и в этот момент из уст Джо вырвалось несвязное: «Эээээ… Мужеловство… Эээээ…. Мужеланство…»
Аудитория разразилась гомерическим хохотом. Смех не стихал. Экзамен Джо не сдал.
Мысли из никуда
Верх упорства – поджигать пепел.
Признание при жизни говорит о том, что ты уже мёртв.
Очернение религии – когда её превозносит чернь.
Спасибо вам за Соучастие!
Жизнь – текила. Жизнь – ты kill’a.
Rыba-COP.
l’am’v’shock’able.
Выдумщик
Родился выдумщиком я
И сотворил мирок,
Где короли глупы всегда
И я в нем одинок.
Там скрипок нет, увы, давно,
Альты не в такт молчат,
Там лжёт труба, и счастья нет,
Бьют в барабан набат.
Придумать новый? Там, где я
Кумир толпы, позёр,
Толпе пою: «Виват! Ура!»
Она взамен: «Фурор!»
Где все лишь мне фанфары, туш,
И все у ног моих,
Смотрю в глаза любимой я
И отражаюсь в них.
Нет! Лучше уж оставить так,
Как есть, и пусть сатир
Мне пропоёт в лесу один,
Мне пропоет: «Кумир!»
Я там, где барабанный бой —
В нём боль и глубина,
Эмоций бездна и любовь
В золу обращена.
На ноль делить нельзя?!
На ноль можно делить всё что угодно, хотя многие и думают, что этого делать нельзя. Вопрос в другом: зачем что-то делить на ноль? Чтобы погрузить сознание в кататонический ступор или чтобы узреть истину, которой вовсе нет, и слиться с конечной бесконечностью бытия; чтобы гениальная толпа признала тебя дураком или простофиля Бог – своим мессией?
Верно, как белые ночи, то, что дважды два не всегда равно четырём, как и то, что доброта иногда оборачивается злом, дружба – корыстью, а любовь – ненавистью. Справедливо также и то, что сумма углов треугольника может вдруг оказаться больше ста восьмидесяти градусов, а в водке меньше сорока. Вот только далеко не все в это верят с первого раза, далеко не всем хватает смелости ощутить себя не в себе, а где-то в другом, возвышенном и сюрреалистичном, а иногда и адском, на первый взгляд, месте.
Мозг и сознание человека инертны, как стоящий грузовик без колёс и соляры, они недоразвиты, но всё ещё пластичны. В сдвиге сознания с обыденных позиций, возможно, и есть истинный смысл жизни любого человека, любой обезьяны, научившейся говорить и нажимать на педаль газа. Только так творится что-то новое, так создается сама личность – отодвигая старый, нарисованный на занавеске в её мрачной каморке мирок.
Все эти Ньютоны, Ферми и Лейбницы – такие же, как и мы, простые, ничем не примечательные внешне люди, просто пренебрегшие обыденным сознанием большинства, взбунтовавшиеся, вычленившие свою мысль из оков окружающего их скелета и разнёсшие этой же мыслью, как кувалдой, сковывающую их стеклянно-оловянную эфемерность в пух и прах.
Раздвигая границы сознания, нужно дойти до абсурда, до бреда, до маразма, до верха непонимания абсолютно ясного и понимания невозможного и абсолютно нереального, чтобы, вернувшись обратно в свою сущность, не увидеть действительность и её структуру, а лишь её бредовость, понять, что она та же реальность умалишённого, только с обратным знаком.
Семья, работа, государство, политика, режим, мораль, этика – что за бред, что за игра больного разума, игра ребёнка, расставляющего кукол по своим местам, бред сознания, не делящего на ноль и свято верующего, что один плюс один равно двум. Всё, что мы видим, не существует, всё, к чему мы стремимся, лживо. Всё или ничего?
Только встав на свои собственные позиции, только разрывая порочные цепи человеческого шовинизма в природе, только отдаляясь от вдолбленных и удобных для большинства лентяев и приспособленцев идеалов можно стать человеком, человеком по сути, а не по сравнению с макакой, человеком в душе, а не в костюме, человеком-творцом, а не человеком – холодильником-телевизором…
Подели на ноль себя! Сделай невозможное! Дели каждый день и каждый час и стань бесконечностью – стань всем, иди не уставая, гори не сгорая, стань как Бог, стань Богом, стань лучше него, наконец! Это невозможно? На ноль можно делить!
* * *n/0 = infinity (бесконечность)
Душа на ладан
Душистая смола перед иконой тлеет и дымится —
Как жизнь, что не продлить и не остановить,
Когда пора пришла душе освободиться
От тела бренного, от страсти, от обид.
Она летит перед Его очами, превращаясь в дымку,
В туман, что рассыпает по утрам росу,
В едва заметный образ, в тень немую,
В печаль, усталость, грусть и… пустоту.
Дыша на ладан, мир привычный кажется пейзажем,
Картиной прошлого, того, что не вернуть,
Мазками крупными, майоликой, карикатурой, шаржем —
Художника безвестного самозабвенный труд.
Земной наш путь, уткнувшись в камень придорожный,
Придя к финалу светопреставленья своего,
Оставил пыль желаний и страстей подложных,
Терзаний плоти, разума, но не достиг он одного.
Не пожелал найти он берег тихий и манящий,
Пройдя над бездною среди массивных скал,
И ощутить восторг и упоенье красотой непреходящей
Заката, неба, моря видом – всем тем, что взгляд его ласкал
Сам Бог, его творение немое, но живое,
Что днём парит и замирает, как и мы, в ночи.
Поют псалмы кому речитативом волны в море,
О сушу с шумом разбиваясь, пенясь, опочив.
Не смог понять он смысла, назначенья жизни бренной —
К чему стремился и к чему весь мир идёт.
Душа и тело – точно дым и ладан.
Сгорит одно навек – другое оживёт…
Недоглядела
Мои родители Лёшку недолюбливали – был он слишком своенравен, старших не уважал и к мнению их почти никогда не прислушивался. Жил, как будто знает всё не хуже взрослых, вечно уставшей матери и отца, которого никогда не видел, как будто с детства уже понимал жизнь и знал, как о себе позаботиться, знал что-то недоступное другим детям и до поры не раскрывал свою тайну. «Ишь ты! Вырос раньше времени!» – говорили с ехидством соседи. Он и глазом не вёл, только иногда делал им мелкие пакости, если начинали сильно допекать. То оконное стекло ночью разобьёт кирпичом, то кота соседского краской измажет, а чёрно-оранжевая пушистая зебра потом и весь дом, то пару палок из соседской изгороди отдерёт. Его никогда не ловили – действовал изобретательно, осторожно, с расчётом, но знали – больше некому было. И потихоньку отстали. Плюнули на него – толку от разговоров всё равно не было. Только головой качали и сетовали друг другу: «Как же у такой приличной женщины растет этакий неслух – и в кого только?!»
Никогда Лёшку никто не хвалил – казалось, не за что было. Мать одна любила и заботилась, как могла. Был он поздний и очень желанный ребёнок. А он материнской ласки всё больше сторонился, и ей, естественно, было больно – ведь старалась для него, а он всё как не родной.
Лешка рос без отца. Мать работала за двоих, поэтому времени на воспитание сына оставалось крайне мало. Да и что она могла? Сыну нужен был отец. Сильный, смелый, работящий – пример для подражания, а не скучные нудные нравоучения. С матерью отношения были не родственные. Не сложились почему-то с самого детства. Жили они вдвоём. Были родственники, но и с ними Лёшка не находил тем для задушевных бесед. Так и жил – вроде и в семье, а вроде и нет. Мать зарабатывала мало, хоть и вкалывала. Так что жил Лёшка очень скромно, если не сказать бедно. Не делал из своей нищеты проблемы, поэтому и не стремился особо её преодолеть, но и насмешек над своим материальным положением не допускал. Всё, что у него было, – это его имя и честь. И дрался он за них с самого детства с яростью. Честь в молодости – единственное, чем обладает человек, единственное, чем он дорожит. Жаль, что повзрослев он заменяет честь чем-то другим, менее значимым – деньгами, положением. Печально, что человек продаёт своё достоинство за тридцать сребреников – за домик у речки, за «счастье портных». Лёшка не продавал.
