Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Я остался один, и мне стало горько и обидно, обидно за Лёху. Пасьянс сложился, и я всё понял – понял, почему Леха так ненавидел мать, почему она всё ему прощала и терпела обиды и унижения, понял, почему он грубил девчонкам, почему он стал наркоманом, почему не любил и не уважал взрослых, почему не учил уроки, почему не жил, а бесцельно доживал. Мне стало понятно всё. Не понимал я лишь одного – за что Лёхе такое наказание.
* * *Ты на сердце печать,
Тёплый луч по щеке,
Запах тмина впотьмах,
Свиристель в тишине.
И одна ты – весь мир!
Вновь хочу, ла Иллах,
Ощущать близость душ,
Поцелуй на губах…
Один с сошкой, семеро с ложкой
Семья его была зажиточная, обеспеченная. Просторный дом, постройки, скот, земля – всё у них было. И всё было заработано своими руками. С детства он что-то мастерил, вырезал ложки, плёл лукошки, и дело всегда спорилось. Возможно, Создатель одарил талантом, а возможно, родители привили ему любовь к работе, и с этой любовью к труду он прошёл через всю жизнь, став Художником и Заслуженным, постоянно придумывающим что-то новое и терзаемым только бездельем.
Раскулачили их быстро. Обдумывать своё горе не было времени – может быть, это и спасло. Отец и мать кинулись снова обустраивать быт и работать за троих. Вскоре жизнь опять наладилась, если можно было назвать жизнью общественное пренебрежение и ненависть. Общество рабочих и крестьян отторгало их лишь за то, что даже по выходным не могли они усидеть без дела, за то, что были активны, имели на всё свой собственный взгляд и хотели прожить свою, индивидуальную жизнь, а не стать шестернёй передаточного механизма соцгосударства.
Их дом отдали многодетным бедным соседям. Детей соседских было семеро, меж тем отец не спешил работать хотя бы за двоих и раскулачивание воспринял как личную удачу и шанс всей жизни. Без раздумий и стыда вселился в чужой дом и стал носить тёплую рогожу, принадлежавшую прежнему хозяину.
Прошли годы, десятилетия. Он своим трудом достиг в жизни многого – стал Заслуженным художником Союза, получил квартиру, мастерскую в историческом центре города. Появилась семья, ученики, последователи и почитатели.
Похоронив родителей, решил наведаться в дом, где когда-то родился. Почерневший от времени и бесхозяйственности сруб, чуть покосившаяся за пролетевшие над ней годы крыша. Подойдя к крыльцу, он увидел соседа и рогожу отца, до сих пор исправно служащую новому владельцу, но приобретшую вид осеннего иссохшего листа. Человек, получивший дом и рогожу, не изменил своим привычкам – остался таким же паразитом, исправно бьющим поклоны большинству, защищавшему его, ничего в жизни так и не создал, продолжая пользоваться чужим.
Однажды я побывал в его мастерской. Запах шлифованной слоновой кости, почерневший от тысячелетнего холода бивень мамонта размером с ладонь, зубы кашалота – фантастическое ощущение навевали на меня все эти предметы. Присутствие Творца и творца ощущалось в этой небольшой мастерской. Всё мироздание для меня тогда уместилось на двадцати квадратных метрах. Проходя мимо шкафа с инструментами, я увидел её – композицию из кости, внешний блеск семи маленьких фигурок, бредущих, высоко подняв огромные ложки к небесам, за крестьянином, распахивающим поле для посева.
Она стояла ещё не до конца готовая, не до конца отшлифованная, не до конца вобравшая в себя душу автора. В тот момент я не понял, что это. Я воспринял лишь внешнюю красоту фигурок из жёлто-белой кости мамонта, умершего несколько тысяч лет назад. Теперь я понимаю – это было его видение мира, это была его истина, его мораль, его философия, его месть нищим телом и духом людям, которые в одночасье захотели без усилий стать всем, фактически ограбив тысячи семей.
Тоталитаризм до сих пор живёт в душах окружающих нас людей. Они не способны радоваться и думать – способны только разрушать и создавать свой ущербный, кастрированный, однобокий мир – мир большинства, мир, где один думает, а тысячи бездумно кричат «ура», мир, где первый комментарий определяет все последующие, где личная преданность и личные связи важнее справедливости и истины, мир, где один с сошкой, а семеро с ложкой.
Мысли из никуда
Кому-то Бог даёт разум, а кому-то разумных родителей.
Он мастерски ушёл… от вопроса.
Неоперабельная любовь.
Жизнь состоит из жизней других людей.
Название – что выстрел. Громкий – прохожие обернутся.
Чё, Гевара?
Тупик осознания.
Однорукий дворник
Снежинки, белые хлопья, медленно оседающие на черноту земли… Как прекрасно это зрелище, как завораживает и успокаивает, как искусно в простоте являет миру оно свое величие. Чтобы насладиться им, не нужно покупать билет в театр, нет нужды идти в церковь, чтобы проникнуться покоем и неспешностью этого чуда природы, не нужно обладать никакими знаниями, чтобы обозреть его точность, размеренность, настойчивость и безапелляционность.
Он очень любил снегопады, когда на грани тепла и холода темнота рождала из ничего снежные хлопья. Белые пушистые сгустки почти невесомы и легко тают, дотронувшись ладони. Они напоминают человеку о том, что век его короток, что жизнь скоротечна, что мы все канем в небытие, слившись с окружающим миром, что мы не властители и не рабы, но ещё одно чудо природы, которое, внезапно появившись из ниоткуда, так же внезапно покинет этот мир.
Может быть, поэтому он стал дворником – потому что всегда поэтически относился к временам года и их подаркам в виде снега, дождя и опавшей листвы. Хотел почаще наслаждаться нехитрыми дарами и чаще бывать на свежем воздухе, летом вдыхая лучи солнца, а зимой соревнуясь с морозом в мощи, отгоняя ледяное безмолвие теплом своего разгорячённого работой тела.
Он был дворником, каких тысячи. Был дворником всю жизнь. Незаметным, но нужным человеком, простым и неприметным, коих многие и за людей-то не считают, полагая лишь высокий социальный статус мерой человеческих заслуг перед мирозданием. Ещё в юности, избрав этот нехитрый вид заработка – меж тем вполне прилично оплачиваемый в стране коммунизма, – не хотел уже менять его ни на что другое. Когда всесоюзную коммуну кто-то заменил чем-то непонятно-другим и урезал его в средствах, годы были уже не те и жизнь сызнова начинать уже не хотелось, да и не в деньгах было для него счастье – в работе, в чёрной работе, греющей не только душу, но и тело.
Не уборкой территории он занимался – он был художником, творцом, упорядочивающим пространство для жизни, убирающим все ненужные детали, заменяя хаос осмысленностью, чёткостью и простотой линий, менял абстракцию на реализм, импрессионизм на кубизм, подчинял пейзаж законам перспективы, лишая его сюрреалистичности. Иногда он действовал совершенно иначе, и никто не мог упрекнуть его в этом, ведь это был его участок, его чёткий, предсказуемый, родной мирок.
Летом работа была не в тягость. Подобрать пару окурков, фантик или бумажку и не ко сроку опавшую скудную листву – вот всё, что от него требовалось. Зима же была испытанием, но испытанием желанным. Не напрягая все свои силы, не узнать себе цену, не понять, на что мы способны, не ощутить дыхание жизни. И он любил себя испытывать, но не страхами и сомнениями, а оттягивающим руки трудом, трудом, заставляющим гудеть ноги, превращающим спину в натянутую струну. Ещё ночью он выходил на работу, чтобы не мешать прохожим, и большой фанерной лопатой разгребал свежий, мягкий, как пух, снег. В сильные снегопады дико уставал, но, видя преображённый своими сильными руками пейзаж, радовался, как ребенок, нарисовавший первую в своей жизни добрую и наивную картину.
Иногда снег был тяжёлым, как будто создатель был не в настроении и высекал снежинки из белоснежного, на вид воздушного, но плотного и тяжёлого каррарского мрамора. Тогда и двумя руками он еле поднимал свою видавшую виды лопату, вынимающую из сугроба белый пушистый куб.
На руках часто появлялись мозоли. Ныли и щипали, заставляя помнить, что всё вокруг не сон, а явь, что жизнь не праздник, а испытание, что он ещё живет, что он ещё не прошёл свой путь.
Подходила к концу очередная в его жизни осень…
Ещё несколько недель назад окружающий мир был устлан зелёным ковром с цветочным орнаментом, набранным на ткацком станке природы. И как быстро всё изменилось.
Ощущая первые признаки приближающейся зимы, душа замирала, осознавая свою мизерность и невозможность повернуть бег времени вспять. Ещё месяц, и горы белых замёрзших частичек льда должны были покрыть всё вокруг – крыши, улицы, деревья, забетонированные незримыми великанами реки и озёра.
Ещё несколько недель назад он без страха ожидал следующего дня, а теперь всё стало иначе. Появилось ощущение беспомощности, неуверенности и ненужности, страха перед будущим. С содроганием сердца он ждал следующего дня, следующего снегопада. То, что раньше было для него воплощением красоты, философией увядания и кратковременного сна природы, стало тяжёлым испытанием.
