Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Схватки начались ещё затемно. Марина рожала в первый раз и с ужасом бросилась на пост. Медсестра тут же провела её в операционную, уложила на кушетку и дала успокоительное. Страшная боль скрутила тело. Марина рвала длинными красными ногтями синюю простыню. Вцепившись в рукоятки из кожзаменителя, ёрзала из стороны в сторону, пытаясь избавиться от ужасных, режущих её изнутри ножей. Скоро все стихло…
Цветы. Белая «Волга». Лица родителей и лучистая улыбка мужа. Марина с ребёнком на руках, не спеша шагающая по больничному двору. Дорога, подъезд, их с мужем квартира.
Девочка родилась здоровой. Марина была счастлива. Она очень любила мужа. Несколько лет они не могли завести детей. Искры недовольства и неуверенности стали проскакивать меж супругами. Всё стихло, когда появился ребенок. Маленький, чёрненький с тёмными глазами, он ещё не был похож на родителей, но вскоре должен был приобрести всё лучшее, что ему передалось с генами: голубые глаза, кудрявый светлый локон, ум и сообразительность отца, грацию и женственность матери.
– Ты мне изменила? – спросил через год муж.
– Нет, конечно, дорогой! Как ты мог так подумать? – рыдая, отвечала Марина.
– У меня голубые глаза, у тебя тоже, а у девочки карие. Я что, похож на дурака?
Скандалы стали постоянным спутником их жизни. Семья рушилась. Девочка, подрастая, все больше и больше отдалялась внешне от родителей – чёрные смоляные волосы, карие, почти угольные глаза, нос с горбинкой. Марина не находила себе места и не знала, что думать. Вскоре муж ушёл, и Марина осталась одна с ребёнком на руках. Сил сопротивляться обстоятельствам у неё почти не осталось. Родственники отвернулись от неё, даже собственная мать смотрела с укоризной.
Листва тонкой скатертью легла на землю. Деревья всё больше, с каждым дуновением ветра, превращались в страшные безжизненные коряги. Марина брела по какой-то улице, почти ни о чём не задумываясь. Солнце покинуло землю, и мрак постепенно нависал над домами. Вдруг чуть впереди знакомая странная фигура и серое здание слились воедино. Раздался стук входной двери, и Марина пришла в себя на тихой небольшой улице. Огляделась.
Роддом почти не изменился. Лишь краска облупилась на дверях и штукатурка кое-где под подоконниками отвалилась. Дверь, повисшая на одной петле, тихо скрипнула, и Марина попала в помещение, когда-то ставшее для её дочери первым, что та увидела в солнечном мире. Несколько посеревших от времени дверей, небольшой холл. Осколки выбитых оконных стекол на полу. Тут и там валяющиеся обломки стульев, шкафов, различной медицинской утвари. Свистящий в пустых проёмах ветер. Паутина. Осенняя листва и капающая через дыры в потолке дождевая вода.
Марина шла, не понимая, что делает. Поднялась на второй этаж, прошла несколько метров. Отодвинула стоящую на пути панцирную кровать, лишившуюся одной спинки, переступила через останки какого-то животного, кучу тряпья и обрывков газет. Подошла к высокой двери, взялась за измазанную чем-то мерзко пахнущим ручку и аккуратно потянула на себя.
Ослепляющий свет из окна в другом конце палаты. Марина прикрыла глаза рукой. Тихая, лёгкая музыка. Знакомая палата с новеньким линолеумом, белоснежными простынями. Запах свежей краски, спирта и формальдегида. Красная лампа в углу, своим светом наполняющая помещение уютом и спокойствием. Женская фигура в фартуке с синим ведёрком в руках.
…Нехорошо обижать людей…
Ноги задрожали, и Марина рухнула на старый, протёртый, весь в заплатках линолеум, оперлась ладонями о шершавый грязный пол и разрыдалась…
Мысли из никуда
И Вере воздастся по вере.
Результативная бездеятельность.
Кручусь, как заяц в мясорубке.
Создают своё, когда уже нечего воровать.
Никого не красит время, особенно того, кто свои времена изуродовал.
Старый конь свинью не испортит.
Перековать сабли на шампуры.
Модные штаны
Мы купались в желтоватой, как кожа обитателей Поднебесной, откуда вытекает Иртыш, воде. Иногда мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я услышу писклявое «ни-хао» на берегу, низкорослый сухощавый китаец протянет мне миску риса, а я, выходя из мутных вод Хуанхэ, поприветствую его поклоном и с удовольствием разделю с ним нехитрую трапезу. Но, выбираясь на сушу, преодолевая сопротивление воды, я снова возвращался на пустынный песчаный берег, где лежали наши с Дениской пара велосипедов, шорты да футболки.
Солнце доставало нас даже сквозь толщу мутной жидкости, и мы не вылезали из реки часами, пока полуденное пекло не сменится пеклом вечерним, чуть менее испепеляющим всё живое. Редкие катера, проносящиеся по фарватеру, взрывали реку подводными крыльями, и мы с радостью кидались в набегающие на берег взрывные водяные волны. Небольшие полуметровые валы – хотя в детстве они казались огромными – быстро пасовали перед твердью земной, и вскоре нам снова являлись картины художников, живописавших спокойную водную гладь, утопающую в густой зелени листвы на другом берегу, бело-жёлтое низкое солнце сибирской степи и лёгкий ветерок, подгоняющий куда-то одинокое, почти прозрачное облако.
Сибирь – удивительное место, контрастное. Когда её покоряли первые русские поселенцы – а покорности они добивались от земли сибирской в основном летом, – они наверняка искренно радовались красоте и изобилию здешних мест, приветливости ветерка, лучезарной улыбке солнца, мягкости и сочности трав в лугах и полях, пудовым гроздьям дикой клубники и калины, месторождениям груздей и подберёзовиков, отарам кабанов и лосей, косякам тетеревов и уток. С радостью первые поселенцы ставили наспех хлипкие срубы на крутых берегах сибирских рек и речушек, где и давали дуба аккурат в крепчайшие крещенские морозы, замораживающие до самого дна не только реки и озёра, но и разум и душу человеческую, а не в Крещение, так на пасхальное половодье, смывающее с лица земли всё ей чуждое и уродливое, а заодно и всё, что успели возвести не то люди, не то муравьи накануне полугодового заморозка.
Человек привыкает жить везде. Привык жить и в Сибири, подчинив своё существование двум полугодичным циклам – циклам рая и ада, циклам скованности и раскрепощения, циклам активности и сна – циклу летней жаровни и зимнего морозильника. Лето в Сибири проходит быстро, почти незаметно, потому что перенасыщено работой в полях под нещадно палящим солнцем, разбавлено умиротворяющим сбором ягод и грибов в тенистых, прохладных лесах, подчинено заготовке топлива на долгую и суровую зиму. Зима же, напротив, тянется выматывающе долго, так как полна лишь дел, направленных на выживание, а не на созидание чего-то вечного, великого. Долгая сибирская зима идёт на благо только философским и мечтательным натурам, способным свободное время обращать в замысловатые предметы искусства и быта, создавать и творить, когда природа вокруг спит мёртвым, беспробудным сном.
Созидание и творчество – это не дар богов, не что-то невероятное и требующее поклонения. Нет. Это просто стиль, образ жизни. Страсти к познанию и созданию чего-то нового у многих людей просто нет, но менее счастливыми они от этого не становятся. Просто живут и наслаждаются тем, что дано, не претендуя на лавры новатора, не желая отщипнуть у Бога листок его лаврового венца. Поэтому многие люди в Сибири, не утруждая мозг мыслями, зиму пьют, не жаждая что-то изобрести, написать картину или сложить сонет, а летом пашут как ломовые лошади за оба сезона сразу, не щадя времени, сил и здоровья на свои занятия ни зимой, ни летом. Такими людьми и были родители Дениски: летом вкалывали, где только могли, зарабатывали, копили, откладывали деньги, а зимой их весело и с шумом спускали – так и жили. Напивались и мечтали о лучшей доле для себя и детей, не понимая, что сами её день за днём и пропивают.
Городок наш был небольшой, и дома почти все были частными. В таких посёлках, больше похожих на огромную деревню, все друг друга знают, и если ты один раз облажался, клеймить позором тебя будут ещё долгие годы, но зато, прославившись раз, будешь получать заслуженные дивиденды десятилетия. Это в Москве можно переехать из Тушина в Ясенево и о тебе никто и не вспомнит на следующий день, разве только сосед разыщет, чтобы вытрясти старый долг, а у нас можно было переехать только на соседнюю улицу или на кладбище – ни первое, ни второе плие не освобождало от пристального взгляда знакомых глаз.
На дворе стояла перестройка, но почему-то никто ничего не спешил перестраивать – всё только ещё больше ветшало. Старые сразупослевоенные домики постепенно врастали в землю, рассыпавшиеся под воздействием времени и грунтовых вод фундаменты трескались, и крыши стоящих на них домов провисали, как насест под жирными курами. Люди умирали, и дома, где раньше жила добрая старушка или когда-то могучий ветеран войны, годами стояли заброшенные, с заколоченными наспех окнами. Частенько брошенные лачуги кто-то поджигал, и тогда вся округа сбегалась поглазеть на бесплатное фаер-шоу.
