Аркадий Маргулис - Обращение Апостола Муравьёва
Иные видели причину непобедимости Апостола в природной силе, и павлиньей, на зрителя, смелости, но они ошибались. Отсутствие настоящего приоритета в жизни заставляли парня снова и снова делать высший взнос в очередную схватку, уподобляясь безрассудному бретёру. Если малозначимая ставка отождествлялась с едва приметным синяком, то Марат не разменивался на мелочь, и всегда жертвовал высшую по значимости – собственную жизнь. Противник чувствовал это, и проигрывал до поединка. Ни знание боевых искусств, ни нож в кармане, ни наличие крутых связей не могли спасти человека, отвергшего, как считал Апостол, высший вклад – готовность рисковать жизнью. Во все времена именно такая решимость отличала воина от кроткого попутчика с оружием в руках.
Часто, чуть реже, чем всегда, главной проблемой в уличном бою становился отнюдь не противник, а страх. Страх наивысшей ставки. И если боязнь боевой травмы удавалось пересилить, то неготовность бросить на кон свою жизнь, или неумелая демонстрация этой готовности, заранее обрекали бойца на поражение. И тут уж неважно, что ты решил для себя, главное, в чём убедился соперник. Со стороны видно, что человек ещё в движении, настигает и отступает, рубит сплеча и ставит блоки, но уже покорно принимает несчастную для себя развязку.
В возвышенных фантазиях любой паренёк Подола видел себя Д’Артаньяном, но рисковать жизнью и здоровьем ради славы безупречного дуэлянта не каждый старался.
Несмотря на то, что веяли свежие ветры, Киевский Подол от корня до верху напоминал Одессу. Почему-то обратная формула выглядела скромнее. Кто знает, не задумал ли Де Рибас Одессу по образу и подобию Подола! Одесса росла, как на дрожжах, пока не превратилась в душистый портовый город – черноморские ворота страны, Подол задержался в карликах, оставаясь районом Киева, лелеявшим старину.
Колорит этих разделённых расстоянием уголков включал родственную близость. Одесский Привоз – визитная карточка особенного, одесского юмора, Подольский Привоз – фрагмент днепровской набережной, где шутки стлались гуще рыбьей икры. В Одессе в знаменитый «Гамбринус» народ слетался со своим интересом, «Гамбринус» на Подоле славился пожиже, но вряд ли кто, проходя мимо, отказывался заглянуть на бокал-другой пива. Существовало и субъективное подтверждение: в Одессе родился и отрочествовал Марат Муравьёв-Апостол, позже геройствовавший на Подоле.
Противостояние музыкальных субкультур ни радовало, ни печалило Апостола, но он с подозрительным рвением взялся урезонить вражду разнородных группировок. Усердие объяснялось просто: Марат, случись повстречать окованного железом металлиста, или меломана с наушниками на голове и магнитофоном у пояса, испытывал раздражение, даже брезгливость, и подхлёстывало поучить обоих жизни. В конце концов, он твёрдо решил придавить скверну в отдельно взятом районе – у себя на Подоле. Но не руками своих корешей. Пусть обе группировки утешат друг друга собственноручно. Авось, поумнеют детки.
Встречу предводителей наметили в «Гамбринусе». Через окно, в прорезь улицы, в перекрестьи с неоправданной синью Днепра, преклонили колени подмостки Привоза. Апостол свёл за столиком Мормона и Робертино, лидеров Подольских металлистов и меломанов. Мормон кроме тяжёлого рока ценил рисковых подольских девочек, Робертино обладал тонким слухом, тактом в общении, и поразительной схожестью с итальянским соловьёнком Лоретти. Стол с табачными припалинами оживили бутылка «Посольской», шлюпочка рыбьих бутербродов и прилично испечённый чахохбили. У входа в «Гамбринус» рандеву стерегли парни Апостола. На противоположной стороне улицы в ожидании командиров небрежно разглядывали друг друга рядовые металлисты и заурядные меломаны.
После первой водки Апостол приступил вплотную, нарочно с Одесской интонацией:
– Дружбаны, имею что сказать… Если чесать про ноты до блевонтина, можно шизануться. Спрашиваю вас: вам это нужно? Не хочете попроще? Так слухайте меня: честная свалка – хороший доказ! В любом разе победит тот, кто прав! Проигравший пойдёт зализывать раны и ждать революции. С победителем думаю скорешуваться. Скажете что-то в ответ?
Идея кулачного боя встряхнула интеллектуалов – то ли в силу взаимной неприязни, то ли из-за перспективы увидеть в корешах Апостола с ватагой. Разбавить кровь их могуществом. Цена проигрыша тоже не сулила конца света. Мормон с Робертино обменялись взглядами. И каждый прочитал внятное «Почему бы и нет?». В каждом лагере хватало годных бойцов.
Апостол догадливо усмехнулся:
– Смелее, пацаны! Как сдавите друг другу лапы в знак согласия, плавно обмозгуем – что, где, когда.
Пожав над столом руки, снова дёрнув «Посольской», заели бутербродами и мясцом. Заодно обговорили условия:
– На кулачках.
– Строго без безделушек.
– Но с ноги можно всерьёз.
– Лежачего не бить.
– And what to do? To fuck?
Согласились о численности:
– По скольку бойцов выставим?
– По двадцать бычков – вполне хватит.
– То-есть, без замены выбывших?
– Шо упало – то пропало!
Утрясли время и место сшибки. Подобрали: серый вторник, к девятнадцати, пока не стемнело, подальше на Десёнке, за Московским мостом, чтобы без проблем добраться. И чтобы, конечно, без зевак.
На том и остановились.
Сшибка, щепетильное исполнение договорённостей, заварилась в час, когда последние краски заката погрузились в загустевшее течение Десёнки. Бойцы собрались в укромную рощицу, спрятавшую их от чужих лишних взглядов и посторонней ненужной воли. Ватаги сошлись на полянке, матово-пушистой от не сдутых одуванчиков и бело-жёлтой из-за полевых ромашек, стали тесно в шеренги, и дальше ничто не вредило делу. Мормон, разрядив тишину свистом, бросился вперёд, к центру. Звук сорвал с места прочих, бойцы смешались, сбились в тёмно-цветную кучу, живо изменяющуюся в форме, размерах, окраске, и потихоньку сползавшую к реке.
К кронам взлетели хряск, матерные возгласы, сопение, стоны, и витало белёсое облачко ни в чём не повинных пушинок. Бойцы падали на одуванчики и вставали. Падали, но уже не вставали. Равнодушное месиво походило на прожорливую колонию бактерий в глазке микроскопа. Оно двигалось и, наконец, сползло на мокрый песок, затем в воду, лишь тогда всё остановилось. Словно для того, чтобы бойцы омыли раны. На поляне корчились несколько тел.
Мормон вышел из боя последним, двинулся напрямую. Апостол, отбыв роль нейтрального наблюдателя, улыбался, встречал. Выглядел Мормон некрасиво. На исцарапанный лоб свисал кровавый клок скальпа с рыжиной шерсти, лениво выпуская из раны багровую цевку. Мормон не утирался. Смотрел одним глазом, второй зрел щербатым сливяком, сквозь щёлку выглядывало небывало рубиновое глазное яблоко.
– Бывает, – заверил Апостол, – Дрыга известный засранец, у него обувка при подковах с шипами… Башку тебе придётся лечить, да и моргала тоже.
– А что скажешь по делу? – спросил Мормон.
Апостол передёрнул плечами. Наблюдения обрисовал коротко, успокоив относительно кунацких перспектив:
– Пока что не впечатляет. Потренироваться надо. Насчёт корешухи обещал подумать – стало быть, подумаю.
Мормон в ответ кивнул, но улыбнулся открыто.
– Ладно, приятель, – тихо сказал он, – только вижу, в голове у тебя ещё детство вертится. Не хочешь повиниться, душу отогреть?
Апостол достойно выдержал взгляд, но промолчал, почувствовав, что не сумеет подчинить себе этого парня, не по зубам плошка. Отвернулся и ушёл. За ним потянулись к мосту обе ватаги, уводя с собой пострадавших.
Мормон, соблюдя характер, отпраздновал победу в «Гамбринусе» с лучшими бойцами и не менее отчаянными подружками. В тот же час Робертино одиноко и грустно перебирал струны гитары в захолустной беседке на Гидропарке. Сожалел о содеянном. Чувствовал себя прескверно – раздавленным насекомым. Чтобы немного отвлечься, размышлял о всеядных тенденциях «Модерн Токинг».
Ближайший выходной Марат собирался провести в обществе приятелей, жаждущих узнать подробности битвы на Десёнке, но Галима так нежно уговаривала посвятить утро рынку, что он, скрепя сердце, согласился. Едва ли не вопреки себе. Внешне спокойный, с детства не признававший давления извне, внутри Апостол, бывало, закипал впустую. Иногда ему приходилось принимать общепризнанный авторитет, как данность, но податься на уговоры женщины, пусть и родившей его детей, претило и раздражало.
По старинным улочкам Подола от Почтовой площади до Житнего рынка, двигалась образцово-интернациональная советская семья. Муж, широкоплечий рослый молодой мужчина, уважаемый работник локомотивного депо, с чёрным, равнодушным даже к солярке окаймлением ногтей. Жена – изящная гражданка восточной наружности в стойком трёхгодичном декрете. Дети – очаровательные, вобравшие лучшее от матери и отца, близняшки не в новых, но опрятных платьицах.
