Лариса Райт - Алая нить
– Настойчивое, – с облегчением объявляет женщина. – У него на редкость настойчивое выражение лица, упертое. Такой будет пробовать все методы, лезть напролом и ползти в обход, лишь бы достичь поставленной цели.
В ординаторской поднимается гул разочарования.
– Не говори об этом никому, – ехидно замечает Хайди, – не то каждая женщина, почувствовав на себе настойчивый мужской взгляд, решит, что имеет дело с маньяком.
– Смейтесь, – равнодушно бросает Катарина. – Я лишь сказала, что узнала бы его, если бы встретила. Это вы все раздули.
– Самое главное, чтобы при встрече он не закрыл глаза, – хмыкает Курт.
Доктор Тоцци смотрит на него в недоумении: «Он идиот?»
«Идиотка», – ругает себя Катарина. Туфли нестерпимо жмут, но времени возвращаться в раздевалку уже нет. Бипер надрывается истошными воплями. Надо было переобуться, в ящике же валяются старые мокасины, но пять драгоценных минут она потратила на телефонное воркование с мужем. Простительно. Сегодня пятнадцатое июля, и они вместе чертову дюжину лет. Нет, Катарина не суеверна, но на всякий случай она даже про себя не рискует произносить число «тринадцать». Психологи утверждают, что это очередной этап семейных кризисов. В первые два раза Катарина обманула науку: третий год ей упорно казался вторым, она никак не могла поверить, что так долго живет со своим драгоценным Антонио. На седьмой год у них родился Фред, и это время чудесным образом превратилось в самое счастливое вместе со всем ворохом значительных и незначительных в проблем. Удастся ли им в этот раз обвести статистику вокруг пальца? Пока ничто не предвещает грядущей бури. В их гавани – тишь да гладь. Ни ветерка перемен, ни облачка недовольства. О чем говорят они в свою двенадцатую плюс один год годовщину? О том же, о чем и всегда: о планах на вечер.
– В семь или в восемь? – спрашивает Антонио.
– В восемь. Бипер пищит, кого-то везут экстренно.
– «Leonardo» или «McDonalds»?
– Ну, если в «McDonalds» нам подадут бутылочку «Vermentino» [96] …
– Розы или лилии?
– Глицинии или рускусы.
– Белое или черное? – игриво спрашивает муж.
Катарина заливается краской, соединяет лопатки под черной кружевной лямкой.
– Черное, – признается она.
– И чулки? – пытливо.
– И чулки, – многообещающе.
Катарина кладет трубку. «И платье с глубоким декольте, и новые туфли, которые грозят оставить ее без ног задолго до восьми вечера».
Хирург, прихрамывая, заходит в приемное отделение с блаженной улыбкой на губах.
– Что случилось?
– Доктор Крауфт закончил дежурство полчаса назад и уехал, – докладывает ей дежурная сестра.
Катарина изумленно смотрит в расписание. Она что-то перепутала? Не может быть! Да нет, вроде все правильно.
– После Крауфта дежурит Сваленски, – уверенно говорит она. Не хватало еще застрять тут именно сегодня! – Он что, не пришел?
– Пришел-пришел. Точнее, приехал с помощью третьей бригады. Привез с собой приступ аппендицита. Его оперирует доктор Ленц.
– Вот черт! Когда он закончит?
– Вы меня спрашиваете, сколько длится аппендэктомия? – Глаза девушки расширяются от ужаса.
– Извини. Все хорошо. Я спокойна. Могу два часа подежурить. Но дальше делай что хочешь: вытаскивай Ленца из операционной, поднимай Сваленски с его лопнувшим отростком, возвращай Крауфта, ищи кого-то еще, но в восемь я должна освободиться. Ясно?
– Да.
– Кого везут?
– Что?
– Ты меня вызывала. Кого везут?
– Уже привезли, – пробегает мимо врач приемного, дергает Катарину за рукав, приглашая следовать за ним. Она торопливо ковыляет к выходу встречать бригаду реаниматологов с носилками.
– Огнестрел, – сообщает ей на ходу коллега, а в двери уже влетают носилки.
– Мужчина. Тридцать лет. Без сознания. Огнестрельное ранение грудной клетки. Пневмоторакс. Геморрагический шок. Потерял два литра. Пульс сорок, давление девяносто на пятьдесят.
– Что вводили? – требовательно спрашивает Катарина. Она бежит рядом с каталкой, не чувствуя саднящей боли от натертых мозолей.
– Литр стабизола, десять кубов кетамина.
– Три-четыре, – командует хирург, и раненого перекладывают с носилок на смотровой стол.
Через десять минут вливаний, инъекций, разрезов Катарина командует в телефон:
– Готовьте операционную. Мы поднимаемся.
– Доктор Тоцци, – спешит за ней к лифту сестра. – На подходе еще один. Огнестрельное в голову.
Катарина хватает рацию, кричит:
– Что у вас?
– Мужчина. Сорок пять лет. Сознание отсутствует. Дыхание слабое, пульс тридцать пять, давление восемьдесят на сорок. Да, и он полицейский.
– Когда будете?
– Десять минут.
– Где Ленц? – рявкает Катарина на медсестру.
– Заканчивает аппендэктомию, освободится через двадцать минут.
В голове мечутся мысли. «Двадцать минут ожидания для первого, если она останется, и десять для второго, если она уйдет. Катастрофически много и в том, и в другом случае. Каждая секунда может стать роковой. Грудную клетку привезли первой, но вторым едет полицейский».
– Нет пульса, – верещит фельдшер, показывая на переносной монитор у каталки раненого.
– Дефибриллятор! – командует Катарина, принимая решение. – Разряд! Отсутствует. Еще разряд! Без эффекта. Разряд! Есть сердцебиение. Все. Поехали! Поехали! Ждите Ленца! – кричит она медсестре из-за закрывающихся дверей лифта.– Лифт ждете? – спрашивает женщину мужчина в форме полицейского.
Катарина устало кивает. Два часа неожиданного дежурства превратились в четыре. Прическа растрепалась, макияж поплыл, вместо новых туфель на ногах – стоптанные больничные тапки. Изнурительное стояние у операционного стола сказывается предсказуемо: опухшие ступни, красные глаза, испорченный интимный вечер и одна спасенная жизнь.
– Не знаете, в реанимацию можно попасть? – продолжает любопытствовать служитель закона.
– К кому?
– К прооперированному с огнестрельным.
– Вряд ли. Туда не пускают.
Катарина заходит в лифт. Полицейский следует за ней. Напряженно молчит, сдвинув косматые брови. Неожиданно отчаянно дубасит в железную стену:
– Как же так! Как же так! Как же так!
– Вам плохо? – вздрагивает Катарина.
– Я не смогу! Не смогу! Не смогу!
– Что не сможете?
«Ну вот, только сумасшедшего мне как раз и не хватало». Женщина тянется к кнопке вызова. Мужчина останавливает ее.
– Извините. Все в порядке. Хорошо, что туда не пускают. Иначе я действительно отключил бы этого типа от аппаратов.
– Чем он вам не угодил? – Катарине становится любопытно.
– Вообще-то за последние полгода этот кретин отправил на тот свет восемь женщин, а напоследок убил моего брата, который пытался его задержать.
Хирург опускает глаза. Спрашивает, зная ответ:
– Ваш брат – тот полицейский, которого привезли к нам?
– Да. Два дня до пенсии не дожил. Врач в приемном сказал, что, если бы помощь смогли оказать хоть на пять минут раньше, у Роба был бы шанс. Но у вас тут нехватка хирургов, – зло хмыкает мужчина, выходя на первом этаже. – Они заняты, спасают убийц.
Лифт везет осевшую на пол Катарину обратно наверх. Она не мигая смотрит сквозь железные двери, ледяные пальцы механически вертят в кармане фонарик, которым проверяют реакцию зрачков пациента.
– Не узнала, – шепчет она, – не узнала…– Не узнала и не узнала. Ты же не следователь, – пытается Антонио успокоить жену.
– Я должна была.
– А по-моему, то, что ты должна была сделать, ты как раз сделала.
– Спасла убийцу?
– Прооперировала того, кому нужна была твоя помощь.
– Лучше бы я этого не делала.
– А как же клятва Гиппократа?
– А как же девять невинных человек?
– Катарина, он отключился. Любой врач на твоем месте поступил бы так же. У тебя не было выбора.
– Не знаю. Не знаю, Антонио. Не знаю, как буду ходить по городу. Кажется, все станут показывать пальцем и шипеть вслед: «Смотрите, это та, что спасла маньяка». Не знаю, как приду в понедельник на работу.
– Во-первых, не станут, а во-вторых, не придешь. Вот, – муж протягивает ей письмо, – я утром достал из ящика. Хотел сделать сюрприз.
Катарина пробегает глазами по тексту, который жаждала получить несколько недель назад, а потом уже и ждать перестала. Ее приглашают в Памплону выступить на симпозиуме по абдоминальной хирургии. Доклад она послала организаторам давно, а ответа так и не получила. Теперь ей пишут, что смогли включить ее выступление в программу, и просят срочно подтвердить участие.
– Жаль, – вздыхает она.
– Жаль?!
– Жаль, что ты не сказал мне с утра. Я смогла бы порадоваться.
– Так что, не поедешь? – изумляется муж.
– Поеду, – говорит почти равнодушно.
– Поезжай, милая! Развеешься, отвлечешься, а вернешься, о маньяке уже никто и не вспомнит.
– Вспомню я.4
– Он забыл… – Лола задумывается. – Честно говоря, я не знаю, забыл ли он что-нибудь. Не думаю, чтобы люди уходили с мыслью, что все успели сделать и действительно настал их черед. С одной стороны, папа осуществил все, что задумал: открыл школу, которая стала известна, вывел на арену великолепных мастеров. Он сумел даже то, о чем никогда не мечтал: воспитал дочь. А с другой… говорят ведь, что в абсолютном счастье и согласии с собой могут пребывать только слабоумные, а дураком Хосе Ривера не был никогда.
