Мария Голованивская - Нора Баржес
Нина передумала умничать, в конце концов, почему бы ей не поддержать тему, для нее самой совершенно безопасную. Ну, увлечется Кремер гомосексуализмом, влюбится в какого-нибудь натурщика и что? Куда лучше, чем в натурщицу!
Это такой виток развития, – добавила она, закончив внутреннюю работу по этому поводу, – он необходим, чтобы от него оттолкнуться и идти дальше. Плыть, плыть, не идти.
У меня такие друзья есть, – с гордостью констатировала Анюта.
В Москве или в Италии? – с неподдельным интересом поинтересовалась Нина.
И там, и там, – хихикнула Анюта, – они везде есть!
Отчего-то все молча посмотрели на Нору.
Сразу после горячительной и защитительной речи Кремера, что это и есть настоящая страсть, которая объединяет не разное, а идентичное, тем самым подчеркивая его идентичного, значимость.
Это не так, – спокойно сказала Нора, – это разное. Одинаковое не притягивается. В таком союзе ты как будто добираешь то, чего у тебя нет. Другое.
А что у твоей Риточки другое? – внезапно спросила Анюта – не нарочно, а просто любознательно.
Кремер принялся стучать ложкой о свой стакан, засунув глаза на дно к чаинкам, он принципиально пил чай из стакана с подстаканником, правда, работы Фаберже.
Павел начал срочно рыться в мобильном телефоне, пытаясь спрятать взгляд в расщелины между телефонными номерами.
Нина икнула.
Понимаешь, девочка, – спокойно, но очень тоненьким голоском проговорила Нора, – у нее был красивый и радостный смех, а я совсем не умею смеяться.
Норе сделалось очень больно.
Это Риточкин смех зазвенел в ее ушах, она вспомнила ее ореховые глаза и волшебную легкость, которая выпархивала от каждого ее прикосновения к миру.
Ей было нестерпимо больно от того, что она победит этих деревянных и оловянных людишек, и опять останется одна среди холода и скрипа.
У нее внутри шелушилось каменистое дно иссохшей любви, червивелись некогда золотые слова нежности, у нее внутри рос труп, пока что не занявший все, но отчаянно стремившийся к этому.
И к тому же она взаправду не умела смеяться. Когда что-то казалось ей забавным, она лаяла или выла, приучив окружающих к тому, что эти отвратительные звуки и есть ее смех.
В посещении Анюты Анюты и не заметили. Гладили, трогали и целовали, показушничали любовью. Павел вообще не очень-то умел с дочкой на людях, все выходило как-то неловко да не к месту.
Нора увлекала его своим вниманием, он отвел ее в магазины, купил для проформы пару свитеров, парился в креслах, покорно выпивая иль каффэ, иль каффе, иль каффе. Ему даже сделалось нехорошо в бутике «Два голубка» – так он ненавидел этих владельцев-пидоров, злостных вымогателей и обманщиков его жены.
Он исполнил партию любящего мужа, который покорно тащит по Италии гигантские картонные пакеты с одеждой вслед за своей взбудораженной женушкой из России, почти что идеально. Он не жался, он решил привычно не страдать от ее необузданных трат.
Он дал денег Анюте, которая в ответ на глубинное невнимание и извечную занятость родителей выяснением своих отношений – не важно, прекрасных или гадких – даже не сказала ему спасибо.
Он выторговал у Кремера хорошую картину в подарок. Должен же он был за свой вклад в его выставку получить компенсацию? Взял рефлекторно, по-волчьи, лучший кусок холста с толстым слоем масла.
Они, конечно, вечно соперничали. Кремер – служивший настоящей высокой цели, и Баржес – временщик, торговец-мошенник, пролезший в щель между эпохами на правах вредного насекомого. Конечно, Паша считал его бездарным. Конечно, Паша констатировал, что лучше мыть полы, торговать обносками, чем имитировать, уподобляясь электрическому камину, огонь, который на самом деле не горит.
Конечно, Кремер констатировал, что в молодости все прощал Паше за его внешнюю красоту, а потом просто терпел его из-за Норы.
Они обменялись подспудными колкостями.
Как обменялись ими и Нора с Ниной, угасающей на глазах от вида и размера нориных пакетов с одеждой.
Здесь столько и такого никто не покупает, – вздыхала Нина зло. По этим пакетам сразу узнаешь русских.
После того, как Нора и Павел улетели, еще несколько недель все эти впечатления рикошетом ударяли по Анюте.
Зачем мы взяли эту невоспитанную дурочку в свой дом? Думаешь, нам кто-нибудь спасибо скажет? – говорили они по очереди друг другу, по очереди же находя друг у друга привычное утешение в благородстве своих помыслов и деяний.
Анюта страдала, плакала от неприятного эгоизма родителей, отталкиваемая Ниной, она грезила о Галине Степановне, которой иногда посылала письма с маркой. В этот раз, в отчаянье обратить на себя внимание родителей, она передала ей с Норой подарок: яркий итальянский шелковый платок с изображением Вавилонской башни работы Брейгеля, набор носовых платков с городами Италии и коробку отменного молочного шоколада.
Но прежде чем прилететь, вернуться, ступить на мраморный пол подъезда, на серый ковролин скоростного шестицилиндрового авто, прежде чем подарить Вале плитку шоколада, прежде чем закурить, откликнуться и не откликнуться на телефонные вызовы, они летели в брюхе железной птицы, чей полет отрезает, словно ножом, одну историческую географию от другой, одно иль каффэ от другого, одно словоблудие от другого.
Они летели, каждый с трудом, надрываясь от груза и бремени плохо переваренных мыслей, забивших душевные воздушные протоки, синевато-лиловые капилляры. Он, прикрывая глаза, порыгивал побежденной Норой, терзаниями из-за Анюты, его воображение будоражило плохо скрываемое раздражение Кремера, что вот он, Павлик-кораблик, балагур и растиньяк, так удачно вывернулся, так разрумянился, что теперь небрежно башляет за развеску его картин в галерее и пару бокалов шампанского для всякой шушеры. Близкая близость с Риточкой щекотала ему нервы, все правильно, подсказывала ему его мысль на первом вираже размышления, если бы мужики не могли взять свое, то «ихнее» брали бы бабеночки, и берут уже некоторые. Но он не слабак, он еще держит территорию под своим контролем.
У его мыслей не было начал и концов. Они сновали в его голове одними туловищами, он не мог нащупать ответа на вопрос, почему Нора, почему Кремер, почему Риточка. Это были не голограммы, а переводные картинки. Он не хватался за ботву Кремера или Риточки, чтобы извлечь их из грядки и обнажить белесые чахлые или, напротив, канатообразные, цвета ржавчины их корни. Он листал людей, обстоятельства – на этот раз ему понравился просмотр, и он, немного намаявшись от мелькания, уснул, как младенец приоткрыв рот, бессильно повесив голову на кронштейн шеи, растянув таким образом мышцы и призвав к глазным яблокам пару сладких беспечных снов.
Нора была напичкана уродцами, она понимала это, потому что в обычной жизни содержала свои мысли в идеальном порядке, расставленными по алфавиту, расклассифицированными по темам.
По закоулкам ее сознания блуждала искалеченная Ниночка, с половинкой руки, одним ухом, зато очень большим, гигантским носом, безгрудая, с волосатыми ногами. Почему она воплотилась в такое чучело? Потому что Нора не справлялась, как всегда прежде, с проработкой деталей. Она не могла ответить себе, чего она хотела на самом деле: уничтожить ее как соперницу, занять ее место или просто побаловаться мстительными мыслями, чтобы как-то утолить ими боль. Но как это глупо! Как глупо! Нина взяла Анюту, а она, Нора, вместо благодарности… Дальше думать не стала, бросила, отправила хромать калекой, сменила Риточку на рыжую змейку, ползущую в их дом. Змейку? Гладкая такая спинка и узор яркий, сияющий – Нора разглядывала, ослеплялась, ей даже показалось, что вместе с этим узором в ее голову влилась нестерпимая боль, от которой не помогала никакая пилюля или суспензия.
Гадость, гадость эта Риточка – по смуглой коже побежали мурашки. Упустила Риточку, упустила, – бормотал кто-то в норином мозгу, – не смогла переварить и отравилась, но почему клюнула, не унюхала опасности? Анюта в этом кошмаре разгуливала с зашитым ртом – так она, Норочка, и не сумела расслышать ни одного ее слова. Может быть, Нора все-таки плохая мать, и бабушка права, являясь к ней в сны со страшными угрозами и проклятиями?
Ехала ведь к ней, а приехала не к ней. К Кремеру, кабанчику, плотненькому, звякающему, с запашком… Она хочет, хочет перескочить, она перепрыгнет через эти балагуровы хохмочки и станет видной хозяйкой видного имущества. Холстиков-толстиков, счетиков-бегемотиков. И дочечка – ловкая, как строчечка, уже наготове Иегове!
Она посмотрела в сторону иллюминатора и увидела спящего Павлика, по-детски приоткрывшего рот.
Она почти умилилась. Она осторожно вытащила из его портфельчика, что был здесь же, мобильный телефон с окошечком, щелкнула кнопками…
