Мария Голованивская - Нора Баржес
Ты что больше всего любишь? – спросила Нора просто для заполнения паузы, но при этом демонстрируя Павлу свою прежнюю заинтересованность в нем.
Я люблю наслаждаться женщиной, глядя на море.
Они уже три недели жили без Анюты, Павел расслабился, позволял себе шутить фривольно, сажать Нору к себе на колени, как он делал когда-то еще до рождения дочери, и с громким чмоканьем целовать в губы.
Господи, – охнула Нора, – когда же ты успел полюбить это? Мастурбировал пионером в Артеке?
Он не стал рассказывать, как они с Майклом ездили в Сочи, отдыхали там в старинном сталинском санатории с девочками, которые оказывали им услуги сексуального характера на больших белых балконах. Девочки ласкали их, а они сладко предавались всей полноте ощущений, глядя на гуляющую внизу под балконами морскую волну.
Это было тогда тотальное превосходство над миром.
Это было тогда мужское величие, кончиком своей крайней плоти словно приподнимающее, вздергивающее за макушку весь мир и ставящее его на место.
Это тогда был сладчайший из оргазмов и сильнейшая из свобод.
Он прекрасно помнил холодное и красивое личико его тогдашней – на три дня – девчонки. Она как две капли воды напоминала Эммануэль Синье, молоденькую жену Романа Полянского, которую он так удачно развратил за считанные годы. Она прекрасно работала, почти не говорила, чтобы не выказывать своего провинциального акцента, ела только зелень, Павлу даже становилось не по себе, когда он представлял себе, что творится в ее бедном желудке, наполненном пережеванной травой и вечным мартини.
Он всегда была на высоченных каблуках: на балконе, в спальне, ванной, на пляже, изящно валяясь рядом с ним на ароматном кипарисовом лежаке.
Подумав секунду над этим ответом, Нора встала с дивана, куда присела на секунду передохнуть, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.
Ты опять куришь?
Я не понимаю, почему у тебя не получается всегда так точно и красиво изъясняться, так смело. Она сказала это почти искренне. Но, конечно, в первую очередь, чтобы польстить.
Он улыбнулся.
Он почувствовал тепло. Она – холодную волну, которую всегда вызывала в ней даже малейшая неискренность.
Мы опаздываем.
Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами.
Он приготовился ждать и не нервничать.
Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.
Через 4 часа самолет в Палермо. Они еще никогда там не были, Кремеры переехали туда несколько лет назад, и они пока что так и собрались навестить их. Не было особой нужды. Она, конечно, пойдет по шмоткам! Италия же! Он стерпит, пойдет с ней и Анютой. Он будет хорошим папой, хорошим мужем, который стоит на пороге новых романтических отношений с молодой любовницей, но он верен себе, семье, дочери. В конце концов, в Италии все не так дорого. Это уже не будет соревнование в равнодушии, как в Другом Городе. Он будет великодушен, он же победил ее. Он зажал ее теперь, прищучил, она теперь кисочка и будет с ним мур-мур-мур. Он знал, что станет восхищаться Палермо, станет уважать его за древности и красоты, будет примерным примитивным туристом, будет послушно ходить с раскрытым ртом, испускать восторги, злить этим Нору. Будет по-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражать восхищение. Теперь он завоевал право быть собой.
В Палермо не будет ветра.
Ничто не будет продувать мысли.
Богатство натуры и ее разнообразие, как и полное отсутствие и первого, и второго, возбудит чувства, включит воображение. Но в этот раз уже без изысканности и аристократизма, щекочущих нервы. Здесь будет оргазм с видом на море, он знает это, он предчувствует его. Он заставит Нору, полную противоположность Эммануэль Сенье, помочь ему, поработать на него. Она станет отдаваться ему лучше, чем в Других Городах, когда он брал ее, примеряющую шмотки, одним махом в коридоре их крошечной квартирки, под гул накатившей шоппинговой волны, просачивающийся сквозь тонкие стекла с улицы. Прямо перед зеркалом, она позволяла ему, это был их ритуал – еще раз и еще – до самого отъезда, но в остальное время они ходили по улицам как немые тени друг друга, она курила, он, как петух, вертел головой.
Докурила. Не глядя на него, с телефоном в руке прошмыгнула в ванную.
Как несколько месяцев назад, когда победительницей была она.
Он кричит посреди комнаты, хрипло, но уже без пули в животе.
Норик, передавай привет, скажи, что выставку сделаем, каких еще не было!!!
Он вдруг вспомнил свой тогдашний крик – сука, сволочь, сволочь! С кем ты крутишь, кому ты строчишь эти писульки, рыжей шлюшке, девке копеечной?
Он сладко потянулся.
Пошел к ней в ванную.
Вынул из руки телефон.
Обнял.
Прищурился от радости, которая называется «Мое. Все мое».
Какого хрена эта Нина заполучила такого мужика, а не я, не я, думала в этот момент Нора. Ее брало зло от мысли, что вот сейчас они приедут, и Нина, такая благодетельница, станет принимать их, хвалиться и этим гостеприимством, и полной чашей, и своим великотерпением, и породистой тернистой жизнью, а она, Нора, приедет со своим неотесанным кобелем и будет в таком проигрыше перед ней…
Кремер скорее под стать ей, Норе, настоящей еврейской девочке – и тонкой, и умной, и знающей подсказки. И профессией своей, и сексуально уж она бы сумела удружить Кремеру, а он уж так не рыскал бы по борделям после жиденьких супов своей великомученицы Нины.
Она конъюнктурно подставляла ему, Паше, и щечку, и лобик, злясь на Нину за то, что та живет на ее месте, носит ее платья, сидит на ее стульях, а теперь даже и воспитывает ее дочь.
Давай заберем Анюту назад, – глухо попросила она Пашу.
Он обнимал ее теперь больше по-отечески.
Успокойся, мы же едем к ней, соскучилась, да? Норочка, соскучилась?
Она чувствовала в Нине не только бесплатного пассажира, вскочившего в поезд ее жизни и вытолкнувшего ее, у которой было право ухать. Она чувствовала в Нине своего главного обвинителя, серую бесцветную тварь, питающуюся серым мозговым существом и Кремера, и ее самой.
А что ты думаешь о Нине? – спросила она Павла.
Что он думал о Нине?
Творческому человеку в самый раз, – не думая, сказал он, – зачем ему живая жизнь вокруг, у него же она – внутри!
Какой же он все-таки дуралей!
Ее иногда забавляли его высокопарные наблюдения и как бы острые суждения, она даже иногда находила их трогательными, эффектными даже, но никогда – глубокими.
Мы опаздываем, – мельком сказала Нора.
Мы уже спешим, – пошутил он.
Лица Караваджо, чайки и шайки, весенняя портовая жара, но без духоты, русская радость при встрече, бессистемная, гостеприимная еда.
Они уселись сразу же, как приехали, еще даже не разобрав чемоданов, на большой веранде с видом на город, увитой и уставленной расцветающей зеленью. Конечно же, в плетеные кресла за круглый стол, пахнущий базиликом, темно-зеленым оливковым маслом, сияющий прекрасной буйволиной моцареллой и пармской ветчиной.
Нина хлопотала, Нора сидела, словно проглотивши жердь, не проливая ни капли подружкиной солидарности в сервировке чужого стола. Впрочем, это было ее обычной манерой, хорошо известной в узких кругах, поэтому никто и не рассчитывал, что она ловко подхватит чайник или примется собирать пустые тарелки с объедками со стола.
Кремеры принимали старомодно, не кичась никакими заграничными приобретениями, радушно и хлебосольно. По-весеннему поспешно опустился ароматный вечер под разговоры об итальянской жизни, готовящейся в Москве выставке, последних книжных новинках.
Пришла Анюта. Сама не своя.
Как будто совсем итальянка, но с английским акцентом в мимике и суждениях.
Как ты, девочка?
Норин вопрос скользнул по лицам присутствующих как бритва.
Холодно, отстраненно, безнадежно. Ей именно от этого и плохо: от холода, отстраненности, безнадежности. Мир вокруг Норы скрипит, ничто не смазывает движения его отдельных частей – ни эмоция, ни имитация ее.
Девочка старательно расцеловала папу, маму, подошла к Нине с вопросами, явственно демонстрирующими, что теперь мать – она, Нина.
Кремер это почувствовал, поранился за Нору.
Норочка, пойдем, я тебе покажу мою мастерскую и новые работы.
Почему только Норочка? Павел поднял две брови сразу.
Павел, Нина и Анюта остались на веранде, Анюта жадно ела, ловя на себе умиленные взгляды взрослых.
Кремер и Нора молча поднялись по белой винтовой лесенке куда-то наверх, в круглую стеклянную студию, он учтиво пропускал Нору вперед, отдавая ей должное как даме, Нора любезно принимала это чуть неловкими нервными, но отчетливо женственными движениями.
