Владимир Сотников - Улыбка Эммы
Встреча закончилась, все выходили, с улыбкой оглядываясь на меня. Почему они улыбались? Не умею я отвечать на вопросы, подумал я. А что я умею? Возвращаться к своим чувствам.
И Кира Анатольевна улыбалась. Она сидела в первом ряду и смотрела на меня. Мне показалось, что мы с ней уже встречались раньше, что я знаю ее давным-давно. И вдруг я понял, что это сбылось мое вечное ожидание понимания, которое было сейчас в ее взгляде. Я даже подумал, что этим они похожи с Машей.
Подошла и Маша. Кира Анатольевна спросила ее:
– Вы уже познакомились?
Маша хитро посмотрела на меня:
– Мы знакомы уже два года.
– Как?
– Вот такое совпадение.
Кира Анатольевна помолчала, удивленно глядя то на меня, то на Машу.
– Это чудо, – сказала она. – Чудо совпадения. Чем больше таких совпадений в жизни, тем она значительнее. Но в нашем случае это не просто совпадение, а… доказательство. Я так рада, что поучаствовала в доказательстве вашего существования!
– Что? – даже переспросил я.
– Ведь вы сомневались, да?
– Еще как сомневался! – засмеялась Маша. – Да он просто уверен, что его нет.
Доказательство моего существования, думал я. Какие странные слова. Как будто о моем письме отцу.
Потом Кира Анатольевна повела нас с Машей к дому Набокова на Большой Морской.
– Вам надо читать одиноких писателей. Больших, отдельных и одиноких, – как-то уточняюще сказала она.
– Отшельников? – переспросил я.
– Можно и так сказать. Писатели отшельники, но не все, конечно. Все дело в возвращении.
– Но тогда это уже не отшельник.
– Да, но с этим пониманием! С этим взглядом со стороны. Да?
Мне нравилось ее слушать. Она не учила, а словно говорила сама с собой, немного сомневаясь. Я даже подумал, что ей хочется сомневаться, чтобы отдохнуть от преподавания.
– Что вы любите читать? – спросила она.
– Ищу какую-нибудь хорошую книгу и читаю.
– А как вы определяете, хорошая книга или нет?
– Не знаю, – растерялся я. – Просто нравится или нет.
– А я по первому и последнему предложению. Сразу видно. Хотя… Можно ведь и специально их написать какими-нибудь значительными. – Она задумалась. – Нет, все-таки нельзя. Нельзя обмануть. Да?
Я соглашался. С ней нельзя было не соглашаться. Но как быть мне самому? Я ведь тоже хотел начать и закончить книгу такими словами, от которых закипала бы кровь. Как не обмануть? Как не обмануться?
– И еще я хотела вам сказать… Вы пишете о писателе – пока еще ребенке, но потом он вырастет и станет вашим главным героем. Почему-то принято считать, что нельзя писать о писателе. Почему, не знаю. Так считают наши критики. Так вот. Никого не слушайте. Не бойтесь.
– Я не боюсь. Но всегда жду какого-то странного разрешения – своего внутреннего, еще какого-то… Я не знаю, как надо писать, и потому жду только этого разрешения.
– Считайте, что вы его получили! – засмеялась Кира Анатольевна. – Простите, что беру на себя такую смелость.
Я подумал, что когда-нибудь вспомню это разрешение.
Если б все так было просто. Но я не пишу о ребенке, не пишу о писателе. Не пишу о подробностях, даже о чувствах не пишу. Я пишу о пределе. О мире другого масштаба, другого измерения, другого состояния. О веении. Я не знал, как рассказать об этом Кире.
В доме Набокова была какая-то контора, но Киру Анатольевну здесь знали. Мы поднялись по парадной лестнице, походили по комнатам. В одной из них Кира Анатольевна сказала:
– Это детская. – Она помолчала и отчетливо произнесла: – «Колыбель качается над бездной».
Я вздрогнул.
На прощание Кира Анатольевна сказала:
– Не путайте страх с ожиданием. – Она улыбнулась. – Ну вот, опять совет. А я их сама не люблю. Боюсь, как лозунгов. Но ведь на них можно и не обращать внимания?
Мы тоже улыбнулись – как школьники, слушающие напутствие.
– Повезло тебе с Кирой, – сказал я Маше по дороге домой.
– А тебе?
– Чудо – это не везение. Но я боюсь наград.
Как отец, подумал я.
Я читал как исступленный. Казалось, мне открылось другое измерение. В этом новом мире, независимо от окружающей действительности, жили чувства и слова, их называющие. Как весенний пар над полем, как летнее облако над лесом, поднявшийся из действительности, рожденный ею, но уже живущий сам по себе, этот мир захватил меня. Я хотел к нему обращаться, думать в нем и чувствовать, говорить с ним и писать для него.
Что-то подобное я испытывал в детстве, когда ловил бабочку на лугу. Она перелетала, и я опять медленно приближался, рассматривая. Она трепетала и перелетала снова, и я, увлекаемый ею, забывал обо всем остальном, оказывался в мире бесконечного повторения легкого чувства, добавления к нему чего-то нового и радующего. Я уже не ловил, забыл об этом, и только боялся потерять ее из виду, боялся, что исчезнет мое чувство. Исчезнет новый мир, вдруг пронизавший прозрачный воздух.
Что-то подобное я испытывал в снах, когда летал, удивляясь, что не умею летать наяву. Вот же я лечу, успевал я подумать во сне, вот же я невесом и знаю, как чувствовать дальше, чтобы раствориться в этом новом пространстве, становясь его частью.
Что-то подобное испытывал мой отец, стоящий у своего дома, глядя в предрассветное небо.
Оказалось, быть знаменитым действительно некрасиво. Никто не поверит, что я это понял в двадцать три года. А может, понял сейчас, а тогда только почувствовал? А почувствовал я тогда неприятное несоответствие между собой и вниманием окружающих. К тому же сказывалось мое происхождение – деревенскую застенчивость еще никому не удавалось изжить. Во всяком случае, мне не нравилось, что я на виду, как манекен в витрине. Хотелось отступить обратно, спрятаться.
Когда на филфаке, куда я заходил за Машей, ко мне подходили какие-то люди с журналом для подписи, для автографа, я воспринимал это как какую-то ошибку. Нет-нет, все верно – журнал мой, я тот самый. Но в этом «тот самый» и таилось какое-то странное несовпадение, таилась какая-то ошибка.
Когда декан моего факультета пригласил меня в кабинет для знакомства, я даже растерялся – разве для этого вызывают?
– Оказывается, вы у нас знаменитость, – сказал он, вставая из-за стола и протягивая руку. – Приятно, очень приятно. Вы уж только не покидайте нас. Не думаете переводиться? Нет? Ну и правильно. Ведь Чехов тоже…
– Ну какая я знаменитость, – замялся я, перебивая.
– Вот и в университетской газете, и в городской пишут о вас. Читаем, гордимся. Продолжайте в том же духе.
Как ни странно, я шел домой и думал о том, что значат для меня эти слова – в том же духе. Я повторял и повторял их, и они выветрились, как пустые стручки акации, как шелуха.
Когда я пожаловался Маше на мое неуютное ощущение ото всего этого, то сразу вдруг испугался, что это самое обычное кокетство. Сейчас Маша станет меня уговаривать, а я буду отнекиваться. Она на самом деле сказала:
– Но это же нормально…
И меня вдруг прорвало.
– Что нормально? – чуть не вскричал я. – Я тебе рассказывал, как отец ушел из деревни среди ста тринадцати? Где сто одиннадцать? Где? Они бы тоже хотели говорить…
Я махнул рукой и отвернулся. Слезы?
Бедная Маша.
Она стояла у меня за спиной и обняла меня за плечи. И я, не оборачиваясь, потянулся назад всем телом, прижался к ней и вдруг ясно вспомнил, как в детстве любил стоять прислонившись к стволу березы возле дома. Как под защитой.
А потом случилось совсем другое совпадение. Жизнь не удержалась и доказала, что она не сильно изменилась с тех пор, когда жил мой прадед, жил мой дед, был молодым мой отец. Как будто какое-то огромное колесо, сделав еще один оборот, наехало и на меня.
Меня опять вызвали в деканат. В приемной секретарша подала мне телефонную трубку:
– Из какого-то журнала.
Но встреча мне была назначена почему-то в гостинице.
И вот я сижу напротив человека с бесцветными глазами, с длинным, как перевернутый восклицательный знак, носом, с приглаженными набок волосами и думаю – кто он? Неужели в журнале работают такие аккуратные люди?
Хотя нет, не так. Не совсем так. Обо всем я догадался почти сразу же. Почему, не знаю. Когда он представился: «Вадим Вадимыч, из комитета государственной безопасности», – я даже не удержался:
– Я так и подумал.
Он улыбнулся:
– А почему же? Ждали? Неужели за вами водятся какие-то нехорошие дела?
– Просто догадался.
– Что ж, это лишний раз доказывает, что я не ошибся. Вы не только талантливый человек, но и умный.
Особого ума тут не надо, подумал я. Это когда под лед проваливаешься, не успеваешь ничего сообразить. Почему-то я вспомнил, как в детстве шел в магазин по снежному полю, увидел стаю бродячих собак. Я посмотрел на них, они проводили своими мутными взглядами меня. Когда на обратном пути они догнали меня в поле и набросились, я совсем не удивился. Испугался, но не удивился.
И какая-то странная веселость вселилась вдруг в меня. Вот, думаю, и со мной это случилось. Я даже захотел про собак рассказать, но вовремя сдержался. Обидится этот Вадим Вадимыч.
