Валерий Петков - Оккупанты
Только так подумал, как вновь зазвучал позывными скайп.
– Доча заказала билет. Завтра рано утром вылетаю. Буду около двенадцати, – сказала Жена, – встретишь?
– Дай сообразить. Я с утра должен ехать в социальную службу. Сейчас ещё не поздно, может быть, подключу кого-то из друзей. Я перезвоню.
Раздался телефонный звонок. Он вздрогнул от неожиданности, схватил трубку.
– Что случилось?
Это была старинная Знакомая. Дружили семьями больше тридцати лет. Недавно она стала вдовой и толком ещё в себя не пришла после похорон.
– О! Привет! А ты как узнала, что у нас что-то стряслось?
– Не знаю, проинтуичила вдруг! Как-то так само получилось.
– Ангелы тебя прислали!
Она засмеялась.
Он рассказал честно, что произошло, что прилетает завтра к полудню Жена, а ему надо ехать в соцобеспечение. Знакомая согласилась её встретить, привезти домой. И взялась сама позвонить в Дублин, предупредить и договориться.
Пошёл спать, но вновь зазвонил телефон. Знакомая всё уладила.
Он был рад и удивлён одновременно.
– Дед наш Богом спасаемый человек, всё и все ему в помощь. Храни его, Боженька, он нам нужен, – подумал Зять уже в темноте, лёжа в кровати.
Глава 18. В палате
После ухода Зятя Дед долго смотрел на лес за окном. Сумерки сменились ночью, и лес превратился в тёмную, общую массу, заслонившую всё видимое глазу пространство до самого горизонта.
Стало неинтересно пялиться во мрак, он завернулся в одеяло, согрелся и незаметно уснул.
Под утро Имант что-то громко мычал, бубнил невнятно, переходил на крик. Разобрать не было возможности.
Дед выспался. Лежал, вспоминал своё, но Имант отвлекал. Воздух сильно спёртый, едкий до лёгкого головокружения.
Потом Имант резко развернулся, кровать скрипнула, он нелепо вскинулся и рухнул на пол. Отчаянно закричал. Грохот был сильный, он звал на помощь, копошился медленно, странным, огромным жуком, потом заплакал от бессилия.
В палате сразу же проснулись. Сестра включила свет. Ничего не смогла сделать с вялой тушей Иманта. Ушла раздосадованная, лицо недоброе.
Привела двух охранников, недовольных ранней побудкой. Кровать Деда откатили к окну, кое-как вдвоём уложили Иманта на кровать. Он кричал страшным голосом, тон был возмущённый, какие-то претензии, видно, пытался высказать. Дюжие охранники кантовали его, как бревно. Утка опрокинулась, упала на пол, разлилась моча. Майка съехала, трусы сползли на колени. Сестра натягивала их назад на непослушное тело, но получилось не сразу. Правая часть лица, плечо, сгибы локтей в синяках.
Сестра убирала с пола шваброй разлитое. Запах всё равно остался.
Дед сидел на высокой кровати, спиной к этой суете, ноги не доставали до пола. Иссиня-белые, узкие ступни. Надо бы ногти уже остричь.
Запястья руки в сгибах локтей исколоты, синие разводы. Вены тонкие, словно неуловимые лесные тропинки, старческие, ломкие и хрупкие.
– Грибы-опята вырастут скоро на таких ногах, – подумал вдруг, улыбнулся странной мысли.
Сестрички резво накинулись на него, капельницы ставили одну за другой. Только успевай в туалет бегать. Хорошо, памперс сестра надевает. Две капельницы – три-четыре часа надо лежать.
Свет выключили. Имант вскоре уснул, затих. Бледный рассвет занялся за окном. Серый, невзрачный, как небо над лесом. Чёрная стена высоченных сосен стала тёмно-зелёной, цвета ящиков для снарядов. Просвет в облаках появился. Солнце колючее, зимнее робко показалось из-за неровной кромки зубчатых верхушек. Начинало пригревать нежным теплом. Сретенье скоро. Весна поспешает.
– Всё равно лето придёт. С нами, без нас… без нас, правда, скучновато будет.
Понедельник. Не думал, не гадал в больницу попасть. Собирались назавтра, во вторник, в баню с Зятем, но вот вышла незадача, порушились планы. Он вспомнил об этом, почувствовал лёгкий зуд в лопатках, спине. Хорошо бы веничком себя обстучать, пройтись по ним мочалкой, но когда теперь получится? Да и вообще разрешат ли врачи? Вопрос!
Озеро большое вспомнилось вдруг. Между Идрицей и Рассонами. До Беларуси всего-то пять километров от деревеньки. Тридцать пять дворов, одна улица. Зимой как снегом завалит, только дымки столбом из труб курятся уютно. Волки песни поют, не особенно боятся, хороводятся серые разбойники, хозяйничают. Тени мелькают. Кажется, сейчас в избу нагрянут. В крайней избе собаку съели. Тихо всё произошло. Спали и не услышали. Заласкали псину, заморочили до смерти. Ошейник и цепь остались от пса, ни ворсинки, ни шерстинки. Ловко управились, бандиты лесные. И на овец они зарились, только смотри, чтоб не перерезали горло, в лес не уволокли.
Лисы хитрили, подкапывались под оградку, кур тягали.
Всем хотелось есть.
Лес дремучий, тёмный бор. Зверья всякого развелось, вольного, людей нет. Богатые леса, изобильные.
Собак мало кто держал. Избы не запирали на ключ. Да и что воровать-то? Нищета, голь сплошная. У дядьки, брата отца, через два дома, была собака. Здоровенный кобель. Злющий, чёрный. Отец завечерился у брата, засиделся, мама послала позвать его домой. А дядька спустил на ночь пса, вольняшкой побегать по двору. Как-то он подкрался тихо, коварно, поднялся молча, морда к носу, пасть раззявил, язык розовой слюной лоснится, как лакированный, лапами на плечи. Едва удержался. Испугался тогда страшно. Несколько месяцев заикался после этого. Постепенно прошло.
Кошек было много в деревне. В каждом дворе. И у них была пёстрая, смешная, полудикая. Сама себя кормила, охотилась, мышковала. Каждый год котят приносила. Раздавали соседям.
Должно быть, года четыре ему было, когда он вошёл в память. В школу ходили за три километра, с девяти лет. Пять классов всего удалось окончить. Плохо учился, не было на учёбу азарта. До школы ни азбуки, ни таблиц не знал. И война началась. Потом уж, когда работать устроился. Год походил. Какая же учёба после работы. Усталость сильная. В сон клонит, ничего в голову не лезет. Так и остановился на пороге, в седьмой класс не зашёл. Директор вечерней школы всё письма присылала домой – приходи, приходи. Нет, лодырем не был. Чего ему в школе? Идёт домой, а в глазах мушки белёсые роятся с усталости, недоедания. Другая учёба была, на заводе, по профессии – металл, обработка. Это нравилось и получалось. Высокий разряд почти сразу получил.
Одна изба-пятистенок. В центре села. Почта недалеко. Сорок соток земли. Мало. С избой, сараями, хлевом. Что на них посадишь? Картошкой спасались. Лук сажали, чеснок. Огурцы, репа. Капуста. Квасили на зиму с клюквой, морковкой. Бедно жили. И после революции ещё хуже стало.
Колхоз затеяли, на работы сгоняли. Последнее в закрома государства сгребали. Живи-выживай, как хочешь. На одной картошке. Если б не она, караул кричи! И лес ещё сильно выручал.
С виду добровольно в колхоз записывались, преследований боялись, но в душе противились, не одобряли.
Один только со всей деревни отказался. Огород ему оставили. Приметный был человек, три дочери и сын. Почему его не тронули тогда?
Сторонились на всякий случай.
Присматривал он за колхозным жеребцом. Пятнистый, серый, благородных кровей конёк, купили где-то далеко. В Киргизии? Казахстане?
Трудодни-палочки корявые рисовали частоколом, считали, складывали. В конце года выдали по полмешка трухи, пустой половы. И навалился голод.
Кур десяток, коровёнку разрешалось держать. Да они и молока давали меньше доброй козы, местные бурёнки – три литра в день. Не было породистых.
На зиму в хлев две овцы, к весне ягнята, окот, а всего не больше пяти чтобы было.
Дядя родной завёл несколько коров. До новой травы должно было хватить сена. Трудился много, кажется, и спать не ложился. Тонны три на каждую бурёнку, чтоб до свежего первотравья дотянуть. Зажиточный был дядька. Только завистники его избу подожгли. Он переехал в другую деревню, подальше, пять километров. И там подожгли завистливые лодыри. Вернулся опять в свою деревню, с одной коровёнкой. Только тогда оставили в покое. Кому он мешал, чьё добро отбирал? Пахал себе и пахал с утра до ночи, до бесчувствия.
Лебеду, крапиву подъели. И всё время хотелось кушать. Самое сильное впечатление той поры. Труба железная от печки. Луковицу пополам разрежет, положит на горячую трубу. По улице побегает с пацанами, вернётся. Луковка запечётся, духмяная, можно есть. Любимая еда.
Зять бульон варит, всегда ему луковицу подтиснет. Знает его слабость. Первым делом её съест. Любовь на всю жизнь. Лакомство. Хорошо!
Грибы солили бочками. Даже в Ригу, в Ленинград возили. Приёмный пункт был, заготконтора. Сдавали им за копейки. Орехи, лещина стеной. Лес богатый, делился с людьми. Хорошо бы счас грибков солёных. Груздей похрустеть, упругих. Каша тут совсем невразумительная. Размазня больничная. Ни соли, ни перца, ни сахара. Как трава безвкусная. В лесу черники в сезон навалом. Корзинами. По болоту пройдутся женщины, девки, клюкву обильно начешут, пальцы врастопырку, полные короба. Бочка стоит на улице. Зимой наковыряешь мёрзлых красных ягод, оттают они в избе. Ешь горстями. Прижмуришься, зубы ломит, а хорошо!
