Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
По правую руку промелькнуло кладбище автомобилей. Все внутренности были, разумеется, изъяты, и от каждой машины здесь оставалась лишь оболочка да желтый израильский номер. Все-таки неплохо поработали ребята, когда им автономию дали! Хорошо поугоняли машины у тель-авивцев и тверчан. Да вот беда, война началась, пришлось сворачивать индустрию перекачки транспортных средств несчастным угнетенным.
Мы проехали военную базу и свернули на так называемое объездное шоссе, то есть дорогу, оставляющую в стороне арабские деревни. Слева вырос двухэтажный арабский дом, этакий хуторок в степи… Это было полтора года назад. Война только начиналась, мы еще даже не знали, что это война. А между тем автоматы уже стрекотали вовсю, их – очередями, наши – из соображений гуманности – одиночными выстрелами.
Город за годы моей жизни в Ишуве, в течение которых еврейская застройка запрещалась, а арабская – поощрялась, разросся в белого осьминога и подползал к нашим поселениям. Ночью, когда он преображался в светящееся чудище, к автоматам подключались минометы, и мы просыпались, если вдруг неожиданно резко наступала тишина. Именно Город и стал главным полем боя. Первая атака арабов была направлена на Могилу Праведника и ешиву, находившуюся возле нее уже лет пятнадцать. Арабы блокировали могилу и открыли огонь из дарованных нами ружей. Один наш солдат, друз, был тяжело ранен. Для того чтобы его спасти, достаточно было двинуть на помощь танки, стоящие в пятистах метрах оттуда. Но соображения пролетарского интернационализма и боязнь неадекватной реакции княгини Марьи Алексевны взяли верх, помощь оказана не была, раненый истек кровью и умер. Через неделю наших солдат с могилы эвакуировали, и экраны телевизоров показали, как арабы с кирками орудуют там, где мы молились и учили слово Вс-вышнего, как они выдирают камни из надгробья, как они сжигают наши святые книги и свитки Торы.
Был человек, который созданию этой ешивы и работе в ней посвятил всю жизнь. Звали его рав Шауль Новицки. Год за годом каждое утро ехал он на могилу праведника, в ешиву. Там он учился. Там он учил. Для рава Шауля ешива была живым человеком, другом в беде. Праведник, которого здесь, в окрестностях Города, тысячелетия назад продали потомкам Ишмаэля, вновь отдан им на растерзание.
Рав Шауль поступил, как нормальный человек. Услышав новость, вышел из синагоги и, как был, в талите, без оружия, пошел к своему Праведнику. У блокпоста видели странного, завернутого в талит мужчину с лицом ребенка, который шел, бормоча что-то, наверно, просьбы, с которыми собирался обратиться к арабам: «Пожалуйста, не рушьте, не уничтожайте, не убивайте – это ведь то, чем мы жили тысячелетия, без этого у нас нет жизни. Пожалуйста…»
В Ишуве сначала никто не заметил, как он ушел. После того, как хватились, искали два дня и то, что от него осталось, нашли в пещере недалеко от ешивы. Это сейчас, когда наша кровь льется рекой, мы уже ко всему привыкли, а то было в начале войны, когда французский министр задавал нашем премьеру вопрос, в котором прозвучала боль всего мира «Ну почему вас так мало убивают?!». В те времена похороны рава Шауля собрали тысячи людей. Ехали мы тогда на автобусах, частью из Городка – бывшего поселения, удостоившегося нового статуса после того, как число его жителей перемахнуло за двадцать тысяч – частью из нашего Ишува. И вот тогда-то из этого «хуторка в степи» по нам палили. То есть, сначала арабы начали забрасывать автобусы камнями. Но евреи, вместо того, чтобы тихо сидеть, вжав голову от страха, и не огорчать французского министра с миллионами его единомышленников, выскочили из автобусов и погнались за арабами. Арабы мужественно бежали вот в этот самый особняк, двухэтажный, с толстыми стенами и, укрывшись в нем, открыли огонь из автоматов. К прискорбию французского министра на сей раз никто не погиб. Двое оказались ранены – один в руку, другой в ногу. Армия находилась рядом и не вмешивалась.
Дорога еще раз крутанула, и из хамсина высунулся Город. Но созерцанием оного я не успел насладиться – шоссе, как пловец с вышки, бросилось вниз головой под гору и вынырнуло у блокпоста перед въездом в Ишув. Солдат из будки, накрытой полотном в мелкую частую дырку – этакая тряпичная сетка, чудо еврейской маскировки, когда он видит, а его – нет – опустил веревку, долженствующую изображать шлагбаум, и через минуту я соскочил на так называемой нижней остановке, там же, где у нас тремпиада.
Оттуда, если подняться направо на горку, выходишь к продмагу, а за ним начинаются разнообразные офисы, относящиеся либо к Совету Поселений, либо к секретариату Ишува.
Во всех случаях проходить надо мимо почты – грязно-бежевого сарая с верандой, возле которого на скамеечке меня поджидал Иошуа. Он без слов поднялся и пошел за мной следом.
– Войдешь ровно через минуту, – прошептал я у входа в главный офис Совета Поселений и надавил на дверную ручку.
Двора устремила на меня… как там у Блока?
«Сердитый взор бесцветных глаз,
Их гордый вызов и презренье,
Всех линий таянье и пенье…»
Не отходя от кассы, я все это процитировал да еще с продолжением, в конце обозначив авторство – а – чтобы не подумали, что написал эти строчки я лично, бэ – чтобы ненароком сообщить каких поэтов я знаю наизусть, цэ – чтобы познакомить провинциалочку с новым для нее гением. После чего плавно ринулся в атаку:
– Вот вы сказали, что, возможно, позвоните мне. А номер мой вы записали?
– Неужели вы думаете, что для работницы Совета Поселений узнать ваш номер это проблема?
– Если так, скажите его.
Это был рискованный шаг, потому что заяви она сейчас что-нибудь вроде: «а я не собираюсь вам звонить», следующий наш ход был – в случае, если она и впрямь их человек – поставить ее в очень сложное положение. Но она молчала, только по волосам себя гладила.
А следующий шаг был очень прост – вошел Иошуа. Мы оба впились в Двору глазами.
– Разрешите, уважаемая госпожа Мешорер, познакомить вас с моим другом Иошуа Коэном. Между прочим, гениальный художник. Можем вас пригласить на его персональную выставку, которая будет персональной в двух смыслах – во-первых, персонально его, а во-вторых персонально для вас.
Дворочка – все же она действительно была красавица – посмотрела на меня глазами прозрачными, как капель в России, и сказала вполне серьезно:
– Мы знакомы, хотя и шапочно.
Затем, воспользовавшись тем, что мой друг не понимает русского, решила уточнить:
– А он действительно талантливый художник?
– Он очень талантливый, но на любителя, – честно признался я, и тут же подумал, что, если она ни в чем не замешана, то, наверно, очень любит искусство.
В этот момент художнику, очевидно, надоело изображать вклейку из немого фильма в звуковой, и он, запустив пальцы в свое дотшувовое прошлое, выудил горсть брякающих комплиментов, коими и обсыпал бедную девушку. Последняя, разумеется, растаяла, погладила себя по головке и тотчас изъявила готовность явиться сразу же после работы, то бишь в четыре часа. Вот тут-то и распахнулись приветливо двери нашей ловушки.
Иошуа всплеснул руками и произнес надрывно:
– Увы, я сегодня вечером уезжаю. Возвращаюсь завтра утром.
– Куда? – невольно выстрелила она вопрос, и, похоже, это был просчет. С чего вдруг «русскую» девочку, знакомую с Иошуа, как она сама выразилась, шапочно, заинтересовало, куда это романтический гений с пейсами и кисточкой собрался ехать ночевать. Неужто втюрилась и взревновала?
Иошуа сделал вид, что не заметил ее вопроса, и сам в свою очередь задал вопрос. Истинно еврейский получился диалог.
– У вас во сколько завтра обеденный перерыв?
– В час. Но могу немного пораньше.
– Пораньше не получится, – огорчился Иошуа. – Наоборот. Придется попозже. Мне еще – за овощами…
Вот теперь начинается самое-самое. Ну, глазки небесные, сверкните кровожадно, и ваша хозяйка – в капкане.
– Двора, – обратился я к девушке на иврите, – этот метумтам вздумал покупать у арабов. Объясните ему, что сейчас это опасно. Деньги он, видите ли, экономит. Напугайте его тем, что вы не придете.
Двора улыбнулась улыбкой Кармен и, пристально глядя Иошуа прямо в глаза, нежно сказала:
– А что, разве настоящего мужчину можно чем-то напугать?
Ну, Двора, ты даешь!
– Замечательно, – пропел мой друг. – Значит, так. Завтра захожу в магазин. По пути домой. Это на перекрестке «Городок». Оттуда звоню, если ничего не отменяется. И автобусом двенадцать тридцать – сюда. И сразу – за вами.
Если – не дай Б-г! – один шанс из тысячи верен, у нее, таким образом, еще и будет время сообщить: «Объект на месте. Действуйте».
Двора, лучась, прощебетала ему свой номер мобильного, и на этом мы расстались. Уходя, я обернулся и все-таки вставил:
– Так я жду вашего звонка.
– Ростом ты, брат, не вышел и пейсов нема, – ответил мне ее взгляд.
