Екатерина Марголис - Следы на воде
30 октября
Большая церковь Сан-Тровазо с трудом вместила всех. Старшему сыну Кристин и Джузеппе, Джованни, накануне исполнилось двадцать. Вылитый отец, он держится за старшего, усаживает маму, парижских родственников, венецианских бабушку и дедушку – родителей Джузеппе. Средний сын Лука играл на кларнете Адажио Моцарта. Учителя отменили уроки и привели всех детей из класса Сесиль на отпевание ее папы. Во время мессы некоторые дети выходили к микрофону и что-то говорили: благодарили Кристин, обращались к Сесиль и к мальчикам… И мы, взрослые, тоже пытались выразить словами благодарность – за те свет и радость, которые Кристин и Джузеппе дарили и дарят – за видимый знак Царствия здесь и сейчас. Потом собирали деньги – дон Сильвано сразу объявил, что на детскую больницу в Москве.
В конце читали отрывок из любимой Джузеппе книги Хуана Ариаса «Il Dio in cui non credo» («Бог, в которого я не верю») с эпиграфом «Многие атеисты не верят в того Бога, в которого я тоже не верю» (кардинал Максимос IV).
Читали долго.
Слова опускались на головы собравшихся. Медленно, торжественно, просто:
Да, я никогда не поверю:
в Бога, который «застает врасплох» человека, впадающего в грех по слабости своей,
в Бога, который осуждает материю,
в Бога, который не способен дать ответ на мучительные вопросы человека искреннего и честного, который со слезами твердит: «я не могу»,
в Бога, который любит боль,
в Бога, который включает красный свет на человеческие радости,
в Бога, который осушает разум человека,
в Бога, который благословляет каинов наших дней,
в Бога волшебника и колдуна,
в Бога, который заставляет себя бояться,
в Бога, который не позволяет обращаться к себе на ты,
в Бога-дедушку, которым можно манипулировать,
в Бога, который отдает себя в монополию одной Церкви, одной нации, одной культуры, одной касты,
в Бога, которому не нужен человек,
в Бога лотереи, в которую можно выиграть только случайно,
в Бога арбитра, который судит с готовым регламентом в руке,
в Бога одиночества,
в Бога, неспособного улыбнуться, глядя на шалости и проделки людей,
в Бога, который «играет» в людей, чтобы осудить их,
в Бога, который «отправляет» в ад,
в Бога, который не умеет ждать,
в Бога, который требует «пятерки» на всех экзаменах и испытаниях,<…>
в Бога, которому нужны души, а не люди,
в Бога анестезии, для которого обновление земли и надежда ценны лишь для будущей жизни,
в Бога, который собирает себе учеников, которые лишь раздают его задания миру и равнодушны к личной истории каждого из своих братьев,
в Бога тех, кто думает, что любит Бога, потому что не любит никого,
в Бога, для которого человек не мера всего творения,
в Бога, неспособного обновить все сущее,
в Бога, у которого для каждого не найдется личного, отдельного, непохожего слова,
в Бога, который не идет навстречу тому, кто его оставил,
в Бога, который не есть свет,
в Бога, который предпочитает чистоту, а не любовь, <…>
в Бога, на которого я не могу надеяться вопреки всякой надежде.
Да, мой Бог – это другой Бог.
Мой Бог – не суровый непроницаемый бог,
бесчувственный, невозмутимый стоик.
Мой Бог хрупок.
Мы с Ним одной породы:
Он – моей,
а я – Его.
Он человек, а я почти Бог.
Чтобы я мог вкусить божественное,
Он полюбил мою слякоть.
Любовь сделала хрупким моего Бога.
Мой Бог хотел есть и спать. Мой Бог отдыхал.
Мой Бог был внимательным.
Мой Бог раздражался, был пристрастным
и был нежным, как ребенок.<…>
Он любил все человеческое, мой Бог:
Вещи и людей, хлеб и женщину,
праведников и грешников.
Мой Бог был человеком своего времени.
Он одевался, как его современники,
говорил на диалекте своей земли,
работал своими руками, кричал, как пророки.
Мой Бог был слабым со слабыми
и был надменен с надменными.
Он умер молодым, потому что был искренен.
Его убили, потому что в его глазах была истина.
Мой Бог умер без ненависти.
Он умер, прежде всего извиняя и оправдывая,
а затем уже прощая.
Мой Бог хрупок.
Мой Бог порвал со старой моралью:
зуб за зуб,
с мелочной местью,
чтобы открыть новые горизонты силы любви.
Моего Бога швыряли оземь —
раздавленный, преданный, оставленный и непонятый,
Он продолжал любить.
Поэтому мой Бог победил смерть.
Поэтому в его руках новый плод Воскресения.
Поэтому и все мы на пути к Воскресению —
Люди и вещи.
Многим труден этот мой хрупкий Бог.
Мой Бог, который плачет,
мой Бог, который не защищается. <…>
Он труден, этот мой Бог,
этот мой хрупкий Бог,
для тех, кто думает, что
торжествовать можно, только побеждая,
а защищаться – убивая.
Для тех, для кого спасение – это усилие, а не подарок,
для тех, кто считает все человеческое грехом,
для тех, для кого святой – это стоик,
а Христос – ангел.
Он труден, мой хрупкий Бог,
Для тех, кто все еще мечтает о Боге,
непохожем на людей45.
Гроб вынесли на улицу и погрузили в лодку. Университетские профессора и владельцы окрестных лавок, дети, музыканты, соседи, прихожане Кармини и Сан-Тровазо, горнолыжники и гребцы провожали отплывающий гроб, высоко подняв весла к небу (оказывается, такова венецианская традиция). Было тепло, был полдень. Cияло солнце. Кристин улыбалась. Дети обнимали Сесиль. Джованни и Лука говорили всем «спасибо». «Grazie… grazie… grazie». И это не было повторением одного и того же слова. Этого grazie было бесконечно много, и, словно солнечная дымка, grazie как-то само собой заполняло и нас, и окрестные улицы, и каналы, переливаясь в жизнь и преображая ее новым светом.
Часть четвертая
В новом цвете
Вера – это крепость надежды, построенная над пропастью отчаяния. И это не потому, что вера – это «убежище» или «утешение», а потому, что обезображенный и страшный мир поистине может внушить чувство ужаса. И лишь вера срывает с мира маску и обнажает сокровенную красоту Сущего. В этом и только в этом смысле мир, внушающий отчаяние, – нереален. А действителен только Реальный…
Отец Александр МеньГлава первая
Разноцветные маки
– Синьора, выньте полы вашего пальто из воды – в Большом канале воды не останется, а нам еще работать, – весело крикнул гондольер-перевозчик молодой женщине рядом со мной. Полы ее сиреневого пальто действительно свешивались за борт.
– А ты? Scommetto che sei in ritardo. Hai la faccia da pianto46, – уверенно поставили диагноз на переправе трагетто и мне.
Смазливый гондольер с золотой серьгой в ухе по-венециански широко раскрывал рот. На каждое произнесенное этим ртом «а» туда могла бы влететь одна из чаек, которые носились над Большим каналом, разрывая криками солнечную весеннюю дымку. Казалось, гребец особо не собирался торопиться. Стоял на носу лодки, покачивался. Потом все-таки взялся за весло. Прикрикнул на приятеля. И челн стал быстро-быстро пересекать канал.
Трагетто – это городской транспорт, гондола-паром, пересекающий Большой канал в тех местах, где нет мостов. Трагетто – не что иное, как вынужденное обязательство, поочередная служба гондольеров в пользу горожан – что-то вроде общественного налога на те горы стоевровых бумажек, за которые в остальное время они катают дурачков-туристов, млеющих в раззолоченных креслах с выражением блаженного идиотизма. В трагетто принято стоять – так помещается значительно больше народу. И наемный Харон (преемник древнеегипетского паромщика), а на самом деле тот же самый наглый молодой гондольер, становится просто франтоватым деревенским пареньком, когда приходит его черед собирать в кучку пятидесятицентовые монетки и перевозить деловой народ, студентов и венецианских теток с сумками на другую сторону канала. Стоя на дне лодки, ты ощущаешь нечто близкое к стоянию на воде. А учитывая движение – к хождению по водам. И если певец этого города справедливо писал, что сантиметр, отделяющий руку Мадонны Беллини от пятки Младенца и есть расстояние, отделяющее любовь от эротики, то не меньше, наверное, правды и в том, что дно лодки, отделяющее ступню от поверхности воды, есть граница между знанием и верой.
В церкви Сан-Видаль, за углом от нашего дома, обыкновенно играют Вивальди. Это туристические концерты, на которые ежевечерне выстраивается длинный хвост из немцев, американцев, французов и наших соотечественников. Но сегодня толпа была иной.
Я, конечно, бежала. И конечно, опаздывала. Так получилось, что в эти дни в Венеции проездом или на несколько дней оказалось несколько друзей, каждому из которых хотелось уделить время. И все же небольшая толпа венецианцев у входа в церковь заставила меня замедлить резвый бег. Я посмотрела на афишу. Не может быть! Прямо сейчас тут, возле дома, выступление моего любимого теолога и писателя Вито Манкузо. Его последняя книга «Диалоги с кардиналом Мартини» уже раскуплена. Предыдущие две «Io e Dio» («Я и Бог») и «Obbedienza e libertà» («Послушание и свобода») я не читала. Но самая первая «Anima e il suo destino» («Душа и ее судьба») произвела оглушительное впечатление. Чем-то таким незамутненным, каковым бывает только то новое, что повторяется вечно, но увидено каждый раз впервые. Первый снег. Первый крокус в саду. Первые шаги ребенка.
