Елена Сазанович - Солдаты последней войны
– Не смогу, – вздохнул я. И посмотрел на небо. Тучи сгрудились в одну большую кучу. И двор освещал лишь одинокий фонарь.
– А ведь, ребята, сегодня и впрямь началась осень, – наконец примирился с этим фактом Петух. – А в принципе, ничего не изменилось.
– Разве что стало еще холоднее, – завершил я его невеселую мысль.
И лишь в эту секунду ощутил тоску по ушедшему лету. Впереди нас ждали одни холода. И, наверное, вмести с ними много зла. Успокаивало лишь одно. Понимание того, что зло всегда временно, как и холод. Даже если на него, отпущено слишком много времени…
Я любил осень. И, наверное, взаимно. Сколько себя помнил, именно осенью меня частенько посещало вдохновение и моя работоспособность соответственно резко повышалась. Не знаю, чем объяснял это Пушкин, но мое объяснение было довольно простым. Жара уже спала, а холода еще не наступили. И частые дожди вызывали желание укрыться в четырех стенах. И заниматься только одной музыкой. А дождевой ритм, мелодичность вполне гармонировали с желанием сочинять.
по-прежнему два раза в неделю я бывал у Ледогоровых и занимался с Котиком. Несмотря на всю мою симпатию, я уже понял наверняка, что мальчик абсолютно не имеет музыкальных способностей. И мы по-прежнему гораздо больше проводили времени за разговорами, нежели за практикой. Конечно, наши беседы шли ему на пользу. И этим я мог гордиться. Мои труды не пропали даром. Я прекрасно осознавал, что работа над душой гораздо важнее работы над музыкальной техникой. Это стал понимал и Котик…
Один из дней выдался особенно ненастным. Резкий, отрывистый дождь падал в ритме стокатто. Шумный порывистый ветер, треплющий ветви деревьев, обрамлял эту звуковую картинку баховскими нотками. Мы, как всегда, сидели в комнате Котика. Я, промокший насквозь и укутавшийся его пледом, пытался согреться лимонным чаем, приготовленным Майей. Сказать «любезно приготовленным» было бы неуместно, поскольку после посещения моей скромной обители и знакомства с моими товарищами, она стала еще более замкнутой и холодной, если такое возможно вообще. Поэтому она с равнодушным видом подала мне чай и тут же скрылась за дверью.
Мы с Котиком смотрели за окно, где разбушевавшаяся осень щедро разбрасывала мокрые листья. Которые беспокойно кружили в водовороте дождя.
– Здорово, – нарушил молчание мальчик, кивая за око.
Тяжелые черные тучи свисали так низко, что казалось вот-вот обрушатся на землю. В комнате стало совсем темно. И я предложил включить свет. Но Котик отказался.
– Не нужно, Кирилл. Ну, пожалуйста. Так здорово. И так страшно. Давай еще вот так посидим.
– Ты просто, как всегда ищешь повод, чтобы не заниматься, – рассмеялся я. – Мне твои уловки знакомы.
– Неправда, – мальчик обиженно надул губы. – Просто за окном тоже ведь музыка. Только очень тревожная.
– Хорошо, – согласился я. – Ты прав. Там тоже музыка. – А теперь давай помолчим немного. И ты хорошенько прислушаешься к ней. И попробуешь ее описать нотными знаками. Диез, бемоль, форте, пиано… Если ты не чувствуешь нот – не страшно. Попробуй описать ее ритм, передать ее настроение. Идет? Вот ливень слегка утих, но шум ветра усиливается…
– Я понял, – перебил меня мальчик. Взял нотный лист. И сосредоточившись, нахмурив брови и наморщив лоб, совсем, как взрослый, стал над ним колдовать. И я впервые увидел его таким одухотворенным. Словно он находился не в конкретном пространстве. Словно его мысли витали далеко-далеко, сливаясь с разбушевавшейся стихией, путаясь в струнах дождя и играя с пестрыми листьями.
А я пил кисловатый чай, и в мой мозг настойчиво стучала мелодия в такт стихии. Та-та… Та… Та-та-та… Форте – пиано… Та-та-та-та…Та… Диез – бемоль.
И вот кружка отставлена в сторону. Руки жадно хватаются за нотный лист. И я, по примеру мальчика, забываю о месте и о времени. Забываю о своем имени. И о своем настоящем и прошлом. Я растворяюсь в музыке. Веду мелодию за собой. И бегу за ней. Наперекор буре, наперекор осени и ненастью. Я мужественно борюсь с ними своей музыкой. И до победы совсем, совсем близко…
– Кирилл, Кирилл, – кто-то тормошит меня за плечи. Я поднимаю горящий взгляд. И вспоминаю свое имя, и вспоминаю свое прошлое и настоящее. И вижу наконец перед собой испуганное лицо мальчика.
– Кирилл, ты что… – он смотрит на исписанный вдоль и поперек лист. И переводит восхищенный взгляд на меня. – О! Значит… Так сочиняют?
– Так, – вздыхаю я. – Впрочем, как когда. Иногда случается за обычным обедом, в кругу друзей. Под звуки телевизора. Правда гораздо реже.
– Ну же! Сыграй! Быстрее!
Я сажусь за рояль. И со страхом опускаю руки на клавиши, вчитываясь в ноты. Я уже не помню, что писал. И сомневаюсь: а, не полный ли это бред?
Бред звонкими, стройными аккордами громко звучит в комнате. Перебивая шум дождя и вой ветра. И как бы эхом повторяя их. И вновь споря с ними, сражаясь с тем страхом, с тем злом, которые есть в каждом из нас. Перебивая их. И чуть-чуть остается до победы, совсем чуть-чуть… И я бессильно опускаю руки.
– Я не закончил, – вздыхаю я. – Совсем чуть-чуть.
– Нет, Кирилл! – решительно заявляет Котик. – Это и есть конец. Не нужно другим заканчивать. Ведь бывает и так, когда чуть-чуть остается до чего-то важного. Совсем чуть-чуть. Как дыхание. Пусть остановится.
– Остановка дыхания… Может быть, ты и прав. Минутная остановка. Чтобы подумать, сравнить, оценить. А потом вновь, с новой силой… Уже к победе. Ты молодец, Котик. И ты тысячу раз прав. А теперь, покажи-ка свой опус. А то как-то нехорошо получается. Я вроде бы должен зарабатывать учительством, а выходит наоборот. Ну-ка, давай сюда, – и я протянул руку.
Котик поджал губы и покраснел.
– Я не знаю… В общем, не знаю – почему… так вышло. Ты же сказал – ну, как бы повторить стихию. Ну, я попытался. Но у меня…
Я вырвал нотный лист из его рук. И увидел… Нет, не бешено скачущие нотные знаки. Передо мной была картина, маленький, еще неопытный шедевр на строгих нотных линиях. Передо мной был красочный миг, пусть в одной черно-белой краске, сделанный наспех карандашом. Миг, в котором навеки запечатлелось сегодняшнее хмурое утро. Оголенный нити дождя, крик ветра, молчание мира. Остановка дыхания. Когда до победы совсем чуть-чуть… Котик повторил как эхо все мои мысли в своем маленьком карандашном наброске. Мы отлично дополнили друг друга. И отлично друг друга поняли. И я вдруг осознал, что мне здесь больше нечего делать. Я уже сделал все, что мог. И мои труды не напрасны. Хотя я и не научил мальчика отличной игре на фортепиано. Но главное из моих уроков музыки он все-таки усвоил. И теперь, куда бы его ни бросала судьба, в какие бы клоунские наряды не рядилась, мальчик сумеет вовремя остановить дыхание. Чтобы задуматься, куда дальше держать путь. И я почти был уверен, что он выберет правильное направление.
Мне здесь больше нечего было делать. И я встал. И потрепал Котика по рыжей шевелюре.
– Ты прекрасный мальчик, Котик. И я горжусь, что был твоим учителем.
– Был? – испуганно вздрогнул Котик. И посмотрел на меня умоляющим взглядом. – Но почему… Кирилл… Ты обиделся. Что, очень плохо?..
Он схватил свой этюд, чтобы разорвать на части, но я вовремя остановил его.
– Это слишком хорошо, Котик. Даже слишком. И мне здесь больше делать нечего. Я за тебя спокоен. И поэтому я ухожу. Тебе нужен совсем другой учитель.
Котик опустил голову. Он готов был вот-вот заплакать.
– Но… Но я не хочу другого, Кирилл. Не хочу.
– Посмотри на меня, Костя, – я сел возле него на корточки и слегка приподнял его подбородок. – Не всегда получается делать то, что хочется. Вернее, почти никогда не получается. Нам слишком часто приходится переступать через свои желания. И но главное, чтобы это был верный шаг. Если ты мне хоть капельку доверяешь, то переступи через свой каприз. И начни учиться другому. Из тебя выйдет прекрасный художник. А я… Я навсегда, если хочешь, останусь твоим любимым учителем.
Котик уже не скрывая глотал слезы.
– Но ведь… Я ведь еще не научился по-настоящему играть на пианино. А ты… Ты обещал меня научить «Лунной сонате».
– Котик, Котик, Котик… Не нужно лукавить. И тем более не следует обманывать себя. Музыка – не твое призвание. А «Лунную сонату» ты гораздо талантливее изобразишь красками. Так будет честнее. Тебе ведь нравится рисовать?
Мальчик молча кивнул головой в знак согласия.
– Вот видишь. И кто, как ни ты, и твои сверстники сумеют заполнить пустоту, возникшую сегодня в искусстве? Кто? Мы же уже говорили о том, что творится вокруг. И если ты хочешь помочь миру стать лучше, осмысленнее и красивее, ты должен делать то, что тебе удается лучше всего.
– Но ты… Но ты сам говорил, что сейчас в цене совсем другие картины, музыка…
– Совершенно верно. И даже другие люди. Чем хуже – тем лучше. Чем отвратительнее – тем почетнее. Красота не в цене. И талант тоже. Но все это временно и случайно. Да, к сожалению, сейчас наверху бездарность. Но они сами прекрасно знают свою цену. Вот и пытаются навязать нам свое видение мира, которое не стоит и ломаного гроша. Но разве что – тридцать сребряников. И за эти самые сребряники бездарность возведена в культ и названа единственным эталоном культуры. Как бы тебе объяснить… Ну, например, какую-то планету населяют исключительно обезьяны. И кроме себя и себе подобных они никого не представить не могут. И считают себя самыми красивыми и самыми умными. И вполне довольны. Но тут появляется человек. Действительно красивый и действительно умный. Думаешь, они ему обрадуются? Ведь одно только его появление сразу же подчеркнет их убожество.
