Элеонора Кременская - Пьяная Россия. Том первый
Никто из друзей или подруг ей не помогал, родственники исчезли, оставив ее наедине с бедой.
Некоторые из родных, сияя коварными улыбками, правда, предложили было поменять ее хорошую двухкомнатную квартиру на их неустроенные жилища, чаще комнаты в коммуналках, но она резко отказалась. Они, наверное, надеялись, что призрак последует за ней, оставив им замечательную квартиру. Но Толя и сам не знал, последовал бы или нет?
В последнее время он все чаще забывал, что ему надо куда-то идти, все чаще обнаруживал себя самого стоящего столбом возле могилы. Все чаще с трудом вспоминал глаза и улыбку своей дочери и шел только к ней. Его гнала любовь и тоска, а дойдя до дочери, он вспоминал о жене, которую обвинял в своей гибели.
Подумав, он спросил:
– Кто виноват, что я умер? – и замер, ожидая ответ, ему было важно знать, что она скажет в свое оправдание.
– Я! – она залилась слезами. – Я не отговорила тебя, а надо было бы! Я не отняла у тебя бутылку, а надо было бы! Я пустила тебя купаться, когда ты напился!
Он остолбенел, эти ответы он никак не ожидал и насупился, обдумывая их напряженно.
Дочь сонно шевельнулась у нее на руках. Он заметил, что жене тяжело ее держать:
– Да, положи ты ее уже! – раздраженно заметил. – Не бойся, не трону я тебя.
Подумал и спросил:
– А мы любили друг друга?
– Да, – выдавила она, – любили.
И продолжила говорить, все, более увлекаясь и сверкая глазами:
– Ты был добрым и совестливым человеком, любил выпить, но выпивал только в праздники или в гостях. Вон, у иных мужики пьют, не просыхая, скандалят, всех домашних изводят, жен и детей бьют и при этом живут до глубокой старости! А ты, ты меня пальцем не тронул! Никогда! Сколько бы мы ни ругались! Просто уходил и дверью хлопал, а потом возвращался и мирился со мной, независимо, кто был виноват в ссоре, ты просто заснуть не мог, такой был совестливый! А умер в тридцать лет, утонул и я в этом виновата!..
Он недоверчиво смотрел на нее, но постепенно недоверие сменялось на задумчивость, задумчивость на раскаяние и он проговорил, смущаясь слез в своем голосе:
– Прости меня, а? Я ведь думал, ты виновата в моей гибели, как-то, но не так, как ты говоришь. Думал, что ты меня напрямую убила, а ты, напротив, хотела меня остановить. Наверное, после смерти сходят с ума… ну, некоторые люди… ты знаешь, я ведь не был особо умным…
И он замолчал, с надеждой глядя на нее. Она положила дочь на кровать, встала и, протягивая руки, словно слепая, шагнула на звуки его голоса:
– А где ты? Где? Я слышу тебя, но обнять не могу!
Он развеселился, шагнул влево:
– Тут я!
Она метнулась к нему, но поймала только пустоту.
– Тут! – подал он голос уже из противоположного угла.
Она кинулась туда.
С кровати раздался счастливый смех. Дочь проснулась и глядела на родителей с любовью и интересом. Они оба кинулись к ней, сомкнули свои руки вокруг ее рук. Она обоих расцеловала, и жена вскрикнула, прозрела, увидела, внезапно для себя, мужа воочию.
Толя остался в квартире, что-то не тянуло его больше на одинокую могилу, во мрак и холод зимнего дня. Он остался и, хотя не мог заработать денег, но управиться с уборкой квартиры вполне управлялся.
Дочка росла, и вместе с ней рос и его ум. Они совместно читали сказки и разные истории. Совместно рисовали цветочки в больших альбомах. Совместно играли в развивающие игры.
Жена работала, а он оставался с дочкой дома. И хотя окружающие замечали странности в отношении этого семейства, но по привычке русских, для которых всегда будет актуальна поговорка: «Моя хата с краю, я ничего не знаю!» не вмешивались.
А на вопрос жены, как оно там, на том свете. Толя только плечами пожимал, не знал он того света, этот знал, а тот?.. Но может до поры до времени не знал, может, все дело было в маленькой дочери и в необходимой помощи жене, а? А потом, потом, куда-то поволокут на Суд Божий, ну, а пока суть, да дело, растет дочка, смеется и играет с призрачным папкой, словно со вполне живым человеком. И, только кошка в подъезде имела на все это свое мнение. Она выжидала, глядя круглыми глазами на входную дверь, возвращаясь каждую ночь на свой сторожевой пост на лестнице, не доверяя привидению и зная, что оно непременно вернется, а уж тогда она его встретит и низкое угрожающее мычание сопровождаемое аккомпанементом царапающих об пол когтей, являлось ярким доказательством ее намерений…
Супруги
Однажды, в сильно дождливый сентябрьский день в местечке близ Черемухи под Котласом собрались на общественной остановке мужички. День пришелся на выходной, и можно было расслабиться. Как водится, велись разговоры, обсуждалась урожайность собственных огородов и огородов соседей. Между делом, выпито было сколько-то вина и водки. Как всегда не хватило закуски и дед Леша, которого за приличный возраст, около девяносто лет, все в округе так и называли – Дед, вызвался сходить за грибами.
Немедленно, его подняли на смех и, указывая на пузыри в лужах и темное беспросветное небо насмешливо заметили, что он, как пить дать, в два счета вымокнет и что же в этом, спрашивается, будет хорошего? Но дед Леша, уклончиво мотнув головой, взял только небольшую пустую корзинку, с которой ходил, в обыкновении, в магазин за хлебом и скорым шагом удалился к близкому березовому лесу. Лес, а скорее перелесок, так сказать, прелюдия к тайге, темной стеной встающей за ним, как некая черная угроза, лес этот, светлый, с утоптанными тропинками был хорошо изучен местными жителями. Азартные грибники еще до света пробирались в березняк и обегали, едва ли не на четвереньках, каждое деревце, каждый кустик. Однако, в дождь мало кто мог совершить заветную вылазку. И дед Леша накануне еще приметивший, где появились маленькие подберезовики, рассчитывал на то, что никто, подросшие грибочки не успел пока обнаружить. Так оно и оказалось. В десять минут дед Леша набрал целую корзинку грибов и даже, как говорится, ног не замочил, лишь несколько осенних листочков прилипло к голенищам его резиновых сапог.
Мужички на остановке встретили его появление восхищенными возгласами. Высыпали все грибы из корзинки на скамейку, внимательно и недоверчиво пересмотрели, но так, сколько, ни искали и не обнаружили, ни одного червивого. Дед Леша был опытным грибником. Он собирал грибы даже зимой. Грибы росли тонюсенькие и хлипенькие на пеньках да на поваленных деревьях. Для него грибная пора длилась круглый год, а не только в конце лета да осенью, как для большинства людей.
Он просто чуял грибы, вызывая у некоторых особенно глупых людей суеверный ужас и уверенность в колдовстве, которое наверняка, по их мнению, применял дед.
Но сам дед Леша нисколько не удивлялся своей способности, а объяснял это явление – даром Лешего. Он говорил, что за особое отношение к тайге, а он сызмальства любил лес и жить без лесного хвойного духа просто не мог, Леший одарил его силой ощущать грибы, где бы они ни росли. Но мало того, он сам, безо всяких экспертиз, точно, чувствовал какой гриб ядовитый, а какой нет, и всегда твердо был уверен в своем выборе…
К мнению деда Леши прислушивались, к нему стремились не только по поводу сомнений в том или ином грибе. И правильно он прослыл за колдуна, потому как любой совет, что он давал, предварительно подумав с минутку и будто к чему-то прислушиваясь, всегда попадал в самую точку.
И странное дело, дед Леша влиял даже на местных выпивох. При нем никто никогда не спешил нажраться. Напротив, обыватели заметили, что без деда Леши, а он бывал и занят, и болен, и еще что-то… пьяницы на остановке валялись мертвенно-бесчувственными телами прямо на грязном асфальте и могли валяться так необыкновенно долго, никому не нужные, да и кому по большому счету такие-то были необходимы? Разве что ворон пугать в качестве пугала могла бы приспособить опустившегося пьянчужку более-менее решительная хозяйка.
Вот такою решительною хозяйкою, как раз и была подруга дней суровых, жена деда Леши. При встрече с ней любой выпивоха кланялся в пояс и говорил с уважением:
«Зинаида Михайловна!»
А надо сказать, деревенский народ с трудом признает отчества и величает уважительно только начальство, фельдшеров да школьных учителей. Остальных всех прочих предпочитает обзывать либо прозвищами, либо сокращенными именами, вроде Васьки да Маньки.
Зинаида Михайловна, старушка, худенькая и маленькая ростиком, особо и не напрашивалась на такое проявление уважения со стороны людей. Но как-то так пошло, тон задали пьяницы.
Они уважали ее за твердость характера и за кукиши, которые она всякий раз бесцеремонно совала им под нос, когда они поодиночке, а то и всей толпой слонялись между домами, жалобно умоляя обывателей о денежке на бутылку.
Деда своего она, впрочем, не притесняла, тем более, пил он всегда весьма умеренно, стопарик, другой, не больше. Он вообще считал, что именно в умеренности секрет его здоровья и долголетия. Всегда ровный и приветливый, он и свою супружницу усмирял способностью к рассуждению. И обсуждал действия иных пьянчуг, охотников за чужим добром, особенно много безобразничающих по осени, в связи со сбором урожая на картофельных грядках, философски рассматривая их поступки и даже оправдывая их грабительские наклонности. Зинаида Михайловна под натиском его неторопливых доводов сдавалась и только изредка испускала некие фырканья, похожие на перекипяченный самовар, который остывая, все же, нет-нет, да и поплевывает вверх и в стороны едкими каплями кипятка.
