Артур Клинов - Шалом
– Я еду в Могилев, – сделав глоток пива, ответил Андрэ.
– Я так и знала, что вы немец. Только речь у вас какая-то странная, не русская и не прусская. Знаете, сударь, вы не подумайте, ведь тоже когда-то хороша собой была. За первого мужа по любви вышла. Он, как и вы, офицером служил. Трех деток ему родила. Но знаете, страсть порочную он имел. Сначала карты, потом казино. Одним словом, азартные игры. В такой раж входил, что все спускал. Зарплату получит и туда. Проиграется, а утром приходит – ободранный весь, пьяный и глаза жалкие, как у собаки. Но все это еще полбеды. Так начал он деньги у маклеров под проценты занимать. В такие долги влез, что стали какие-то люди к нему приходить, угрожали, били его постоянно. Бывало, исколошматят, а он ко мне приползет, жалкий такой, и глазенками хлоп-хлоп. Прости, говорит, Катерина, меня, подлеца! Да, кстати, меня Катей зовут! Ничего, мол, не могу поделать с этой страстью порочной. А комнатка у нас маленькая. Да трое детей – мал мала меньше. Да голодные все. Денег, знаете, нету. А меньшой еще с голодухи все время орет. А он, подлец, на колени станет и смотрит на меня, как загнанная в угол скотина. А я уже сдерживать себя не в силах, как закричу на него – где деньги?! Что ж ты, мерзавец, опять все просадил! И за волосы его, и по комнате таскать, а он только и рад этому – по комнате за мной на четвереньках бегает и орет: и это мне в наслажденье! И это мне в наслажденье!
– Вы, сударь, часом, картишками не балуетесь? – дама выпила, взяла с тарелки Андрэ вареное яйцо и, очистив, макнула в солонку.
– Сука Лебезятников! Прибил меня месяц назад! Ну, так вот, – продолжала особа, – извел он меня, истерзал вконец, а в один день взял да исчез. То есть совсем! Пропал! Утром ушел на службу и не вернулся! Я к командиру части. Нет, не к Лебезятникову. Тогда у них погранзаставой командовал полковник Клопшток Иван Иваныч. Я ему так и так, где мой муж? А он говорит – как же? Вчера был, смену сдал и ушел, а сегодня еще не приходил. Ну, так он и на следующий день не пришел, и в последующий. И никогда больше не приходил! Вы, сударь, на поезд не опаздываете?
Дама взяла сосиску с тарелки Андрэ и продолжила, не дожидаясь ответа:
– Вот и замечательно! Второй муж меня с тремя детьми взял. Приличный такой человек! Тоже служивый – здесь на таможне работает. Старше меня, правда, намного, но кто ж с тремя-то возьмет. А в моем положении выбирать не приходится. Он предложил, я и пошла. Нет-нет, вы не подумайте! Но я ж тоже, знаете, когда-то была! В Петербурге гимназию с красным дипломом закончила! Русскую литературу преподавала. Но, знаете, от первого мужа страсть пагубную и я заимела. Нет, не карты! Начала водочку попивать. Ну, понимаете, безденежье, нищета, на нервах все. Так я опрокину стаканчик, и глядишь, уже легче. Одним словом, прилипла я к этой заразе! И понимаю, что плохо это, но ничего не могу с собой поделать! Словно червь какой изнутри гложет! Вот видите, как изъел меня паразит – совсем тощая стала!
– Да ты и раньше худая, как швабра, была! – донеслось из проема.
– Гляньте-ка, ведьма! Вы посмотрите, как ее разнесло. Да она ж в дверной проем влезть не может. А потому, что совести у нее нет! Ведь совесть и есть тот червяк, что гложет человека. Если он внутри сидит, и греха на тебе много, то он жрет тебя, жрет, пока только пустая оболочка от тебя не остается. А эта воровка, гляньте на нее, каждый день две сумки отсюда прет, да еще барышничает. Давеча часы ей заложила. Так что вы думаете, она мне дала? На три «Радзивилла» даже не хватило. А ее все прет и прет! Скоро уже и боком в дверь не пролезет! Надо будет краном через окно ее отсюда вынимать!
Дама, макнув сосиску в солонку, откусила половинку. Только сейчас Андрэ заметил, что на бутыли с вином витиеватой каллиграфической вязью было написано – «Сокровище Радзивиллов».
– Да, сука Лебезятников! Ну так вот, милостивый государь, что я вам скажу! Сначала муж новый мне деньги давал. Он на службу, а я по хозяйству – в магазин сходить, обед ему и детям приготовить. А сама по дороге в рюмочную зайду, на обратном пути еще разок. Дальше – больше. Дошло до того, что стала я получку его пропивать. Он принесет ее со службы, через несколько дней глядь – а ничего уже и нету. Понял он эту проблему – начал сам все покупать. А мне так, немного мелочи кинет. А потом и вовсе перестал давать. А я ж нигде не работаю. Сами понимаете – трое детей. Так стала я потихоньку вещички из дома выносить. Бывало, он с работы придет, сядет на диван и спросит: «Катюша, а где та вазочка, что вчера тут стояла?» А вазочки, сударь, уже давно и след простыл. Так он меня по глазу – хрясь! Другой раз придет да скажет: «Катя, а где это у нас утюг запропастился?» И бемсь! – кулаком мне в живот! В общем, начал он, любезнейший, бить меня. И поделом! Я же понимаю, что сука неблагодарная. А ничего не могу с собой поделать. А одного дня явился он со службы, сел на диван телевизор посмотреть, глядь – а телевизора-то и нету!
Катерина положила в рот вторую половинку сосиски и, вздохнув, продолжала:
– В общем, принялась я все из квартиры выносить. Книги, белье постельное, сервизы, Достоевского собрание сочинений, шторы с окон сняла, даже ботинки его пропила. А бывает, сударь, он бьет меня да приговаривает: «Вот тебе, собака москальская, за вазочку! Вот тебе за утюг! Вот тебе за голодомор! А это тебе за Федора Михайловича!» А муж мой, тоже, знаете, из образованных будет. И фамилия у него благородная – Сапегов. В Минске он в университете учился. А когда границы появились, его на таможню пригласили. А теперь время сами представляете какое. Так он на службе и виду не подает. А с работы придет, приемник к уху приставит да целый вечер на кухне «Свободу» слушает и приговаривает: «Ну, оккупанты поганые, придет час, устрою я вам Оршу!» А приемник тот он всякий раз на службу забирает, боится, что и его «Свободу» из дома снесу.
Дама замолкла, взяла у Андрэ сигарету и спросила закурив:
– Скажите, сударь мой, а приходилось ли вам когда-нибудь пять суток ночевать на Брестском вокзале? А я уже пятые сутки! В общем, вынесла я из квартиры все! Так что выносить уже стало нечего. А пятого дня пошел он на службу в свою канцелярию, а я последнее, что оставалось, – парадный вице-мундир его с вешалки сняла да заложила! Нет, вы не подумайте, не здесь! В другой пельменной, на Краснофлотской. Эта крыса мне за него столько б не дала.
– Это я-то крыса? Ну-ну, придешь ты ко мне еще похмеляться! В ногах валяться будешь! Я тебе крысу припомню! – в этот раз толстуха в негодовании вылезла всем корпусом из боковой комнаты, схватила тряпку и стала нервно и как-то бестолково протирать липкие столы в зале. Подойдя к столику, за которым стояли долговязая жердь с телескопическим пьяницей, она грозно посмотрела на первого и рявкнула:
– А ты чего лыбишься? Рот закрой, идиот, а то муха залетит! – с этими словами толстуха выхватила у него пустую пластиковую кружку и как бы нечаянно всем корпусом двинула телескопа. Тот повалился на пол, тяжело застонал и начал совершать неуклюжие движения конечностями, словно большой краб, которого опрокинули на спину.
– Э-э… Ты! Да-ай поме-ерять, – растягивая слова, вдруг промычал долговязый.
Взглянув на опустошенную Катериной тарелку, Андрэ промолвил:
– Ну что ж, пора!
– Как пора? Подождите, сударь! Я ж еще не все рассказала!
Вернувшись на вокзал, Андрэ нашел свободную скамейку и уже не вставал с нее до прихода поезда.
Когда подали вагоны, он уселся на своем месте и, не обращая внимания на суету вокруг, до Минска опрокинулся в сон.
Белая Русь
– Глянь, зверье какое! Ишь, пасти раззявили!
– Солдат, наверно! Из части, на побывку возвращается!
– Из какой части? Форма-то на нем не наша!
– Эй! Вставай! Приехали!
– Посмотри, как бедного разморило! Не разбудить!
– Немец что ли?
– Где ты видела таких небритых немцев? Это француз!
– Эй! Парле ву франсе, приехали! Минск уже!
Открыв глаза, он увидел двух проводниц, склонившихся над его лицом.
– Вставай! А то дальше до Москвы поедешь! Ха-ха-ха! Андрэ поднялся и, пытаясь спросонья сообразить, где он, двинулся к выходу.
На перроне минского вокзала было зябко, темно и неуютно, поэтому без перекура он сразу направился к подземному переходу. Наверху город переменился и, переливаясь ночными огнями, уже встречал его помпезным великолепием площади Ворот. Прямо перед Андрэ в неоновой подсветке стояли две высокие симметричные башни. Они тоже могли стать его близнецами, но в свое время голов со шпилями им так и не приделали. Поэтому сейчас они больше напоминали два величественных богато декорированных аристократических туловища с орденами, ордерами, бантами, рюшами и манжетами, которых после гильотины посадили на площади для торжественной встречи гостей, прибывающих в город.
У Андрэ было странное отношение к Минску. В его витиеватой имперской красоте заключалось для него что-то языческое. Имперскость Парижа, Берлина, Вены была логична, понятна. Ее можно было принять, объяснить, смириться. Здесь же складывалось впечатление, что Империя строила этот город в момент помутненья рассудка, когда она, вконец свихнувшись от собственного всесилия, принялась отплясывать странные архитектурные танцы, смешав в одно краковяк, прусский марш, венский вальс, польку, калинку-малинку, еще один прусский марш и погребальный обряд времен Рамзеса Второго.
